Крымскй щит
Шрифт:
Стариков заперли в дальней комнате, а Кевсер уже полчаса допрашивали, но пока что без особого рукоприкладства.
Девушка отчётливо понимала, что кто-то из «добрых соседей» донёс, что в этот дом приходят партизаны, быть может, даже «тот самый» Серый Грек, весть о котором докатилась до оккупантов, — а возможно, и подсказал вероятное время визита лихого партизана.
— Думаешь, дождёшься? — хохотнул жандарм.
По-русски он говорил очень хорошо, с совсем небольшим акцентом. Из фольксдойчей, наверняка.
Кевсер промолчала.
— Мы тоже хотим дождаться. Ну, говори, — какой тебе подарочек из лесу принесут?
— Ничего я вам не скажу — отрезала Кевсер.
— Что ж, на одной перекладине болтаться будете, а дом спалим, маму, папу спалим. Аллее капут.
— Только и умеете, — сорвалось у Кевсер.
Второй жандарм засмеялся и что-то быстро сказал по-немецки.
Кевсер не поняла, что, а первый, — полицаи называли его «господин фельдфебель», — прошёл к двери в девичью спальню, заглянул туда и вернулся.
Кевсер тем временем хотела засветить лампу (керосинка на подоконнике углового окна был дополнительным сигналом тревоги), но фельдфебель рывком выхватил керосиновую лампу из её рук. Затем кивком указал Кевсер на дверь спальни.
Кевсер, будто не понимая, отошла подальше к окну.
Тогда фельдфебель намотал на кулак её косу, втащил девушку в спальню, захлопнул за собой дверь и толкнул к кровати.
— Ложись.
«Лучше умру стоя», — мелькнула в сознании у Кевсер, бывшей отличницы советской школы, оборванная фраза Долорес, и она закричала:
— Сволочь фашистская! Не бывать этому.
— Раз жить не хочешь, тогда ложись. Всё равно скоро повесим.
— Ещё неизвестно, кто первым будет висеть — я или ты, гад!
Фельдфебель бросил Кевсер на кровать и стал срывать с неё платье. Но девушка изловчилась и, сколько было духу и силы, толкнула фрица в грудь ногами. Он отлетел, шарахнулся о стенку и выругался по-русски.
А Кевсер, как ошпаренная, выскочила из спальни.
Фельдфебель остался за дверью, а второй немец встретил её гоготком, но не тронул.
Кевсер перевела дыхание. Время приближалось к одиннадцати, вот-вот появится Сергей, а она не сможет выйти, сообщить о засаде. У окон сидят полицаи и не спускают глаз со двора.
«Как предупредить его?» — спрашивала себя Кевсер.
А тут ещё этот фриц… ужас какой! Никак не очухается в спальне. Видать, и желание всё пропало.
Во что бы то ни стало надо унести кувшин со стола во дворе. Время неумолимо близится…
Кевсер попросила разрешения напиться. Немец молча выслушал, что-то соображая. Потом кивнул:
— Я, вассер. Гебен зи мир.
Это Кевсер поняла; она подошла к окну и указала на кувшин, стоящий на столе посередине двора.
— Гут вассер, йа?
— Даффай, — приказал немец по-русски.
И Кевсер, не чувствуя ног и дрожа всем телом от радости, выскочила в приоткрытую дверь. Подбежала к столу, подхватила и внесла кувшин в дом, подала его немцу.
Тот жестом приказал напиться сначала ей самой.
Кевсер налила воды в кружку и выпила. Тогда и немец сделал то же.
«Ага, боитесь? Чтоб не отравили?!» — подумала девушка.
Сердце стучало от радости, что успела подать условный знак.
«В эту ночь петухи, наверное, опоздали со своим пением», — подумал Володя.
Клонило ко сну. Зевота раздирала рот до ушей, но надо было смотреть на двор, на кувшин и на дверь. Володя вновь зевнул — да так и застыл: скрипнула дверь веранды и выскользнула девушка. Пятно её лица, освещённого луной, казалось мертвенно-бледным. В чёрном зеве двери сверкнул холодный блик на стволе автомата, направленного ей в спину. Она не шла, а летела к столу, белая накидка крыльями развевалась у неё за спиной. Мигом схватила кувшин и так же быстро нырнула в темноту, словно унесши сияние луны с собой.
Облака опять надвинулись, и стало темно.
То ли это была явь, то ли сон, — так произошло всё быстро и неожиданно.
И в это время, словно сговорившись, заорали все разом петухи села.
Через полминуты вновь настала тишина. Но сон как рукой сняло.
Вдруг вдали за селом прозвучало несколько одиночных выстрелов и эхо в горах повторило их.
Володя ещё внимательнее прислушался.
Вот за углом дома что-то брякнуло, и показалась фигура, идущая из глубины двора. Полицай! Он прошел к сараю, а ему навстречу, из тени, отделились двое. О чём-то тихо пошептались. Один из них подошел к веранде и постучал. Дверь открылась, и из темноты вынырнул четвёртый.
У двери все они заговорили громче, а изнутри донеслись крики:
— Ком! Ком шнель!
— Никуда я не пойду! Я не знаю, где он!
Володю обдало жаром от крика и от того, что девушке ничем не помочь. По телу прокатилась дрожь напряжения и нетерпения.
В соседнем дворе залаяла собака — и вдруг деревня словно проснулась. Собачий брех, людские голоса, крики — всё это волной прокатилось по всей лощине, занятой селом, и разлетелось окрест.
И за домом Кевсер возник непонятный шум, галдёж. Двое бросились туда. Из веранды, один за другим, выскочили полицаи, а третий — жандарм, — вытолкнул девушку.
Она не удержалась, упала и застонала.
В этот же миг в другом дворе раздалась длинная очередь из автомата и оборвалась.
«Почему молчит Сергей? — мелькнула у Володи непрошеная мысль. — Неужели?.. Ведь пулемёта не слышно!»
Девушка оставалась лежать, и немец бросил её, устремившись следом за полицаями, на ходу крикнув что-то другому жандарму, который остановился, словно не зная, что ему делать.
Слева, где-то на улице, вновь застрекотало, и тут же коротко и зло прокатились пулемётные очереди.