Крыша мира
Шрифт:
Г л а в а VIII. МЕСТЬ ТАТАРИНА
Гассан засек наконец одиннадцатую зарубку на деревянной колонке мечети: карантин кончился. Можно трогаться в путь — ни у кого никаких признаков недомогания.
Саллаэддин фуфырится:
— Я говорил — не надо сидеть. Так скоро скакал, как воздух легкий, — что пристанет? А если что пристало, сейчас-сейчас в Токфане капитанам об руку обтерли. Откуда на нас, скажи, болезнь?
Клык повел нас какою-то особо короткой, по его словам, дорогой, сразу же свернув в сторону от конной проезжей тропы — в горы. Короткое оказалось дальнее дальнего: так медленно, с таким трудом неимоверным одолевали лошади на одних пешеходов рассчитанные подъемы. К тому же еще — на этом пути не было жилья: две ночи пришлось провести у костров… Хорошо еще, что в арче недостатка не было — студены на высотах ночи.
Насилу выбрались у самого почти перевала Мура опять на караванную дорогу. У приграничной меты (здесь с Бухарою граница) маячил конный. Оказалось — джигит бухарского чиновника, высланный нам навстречу. Богомольцы на обратном пути предупредили, в какой приблизительно день будем мы на перевале. Джигит ускакал вперед, пока мы, поодиночке, спускались со снежного ската. Перекатом, как на салазках, присев на подошвы, корпусом вперед, а сзади, осев на задние ноги — «в четыре полоза», катится лошадь на туго натянутом поводу. Так, откосом прямо, версты полторы до самой снеговой границы.
Вьюки, те — попросту, идут самотеком: на кошму, ногой поддать: катятся; снизу, у камней, перенимают.
Спуск прошел благополучно, только Саллаэддинов конь ободрал себе бабки о наст, провалившись уже у самого низа, да из вьюка вырвалась, скатилась в расселину фляга с формалином. Формалина у нас много, убыток невелик.
Бухарцы встретили нас в селении у подножья перевала. Тот, что назначен эмиром сопровождать нас по бухарским владениям, носит уже высокий по-тамошнему чин — джейачи, капитан бухарской гвардии; это хорошо — ехать будет удобнее и работать легче. Местные власти считаются не с самым приказом о содействии, но с чином, который им этот приказ предъявит.
Сам джевачи — немолодой уже, осанистый, плечистый, чернобородый, в пышном халате: широкие оранжевые полосы по желтоватому полю. Малиновый бархатный пояс, украшенный серебряными с чернью бляхами. К поясу привешены: с левого бока кривая раззолоченная сабля, с правого — тисненой кожи сумка с подвесами: знак чиновничьего его достоинства. В сумке фирман эмира — хороший фирман: всюду провести, все показать, что ни пожелает, принимать повсеместно, как личного гостя эмира.
При джевачи три джигита. Я встретил его по всей строгости бухарского придворного этикета и тем сразу завоевал его благорасположение. Великую и подлую силу имеет обычай.
Все было готово на случай, если бы мы пожелали немедленно выступить дальше.
— Куда поедем отсюда?
— В Каратаг, к беку гиссарскому.
— Чох якши, очень, очень хорошо. Сегодня же ночью у бека будет гонец с вестью о вашем благословенном приезде.
— Бек прежний? Тот же, что и в прошлом году? Я ведь был уже в Гиссаре в последнюю мою поездку.
— Тот же, кушбеги, тот же, — кивает головою джевачи. — Все по-прежнему: и бек, и Рахметулла.
— Как Рахметулла? — У Гассанки посыпались из рук куржумы.
— Да, и Рахметулла, — опуская глаза, подтверждает джевачи. — Уже месяца три в прежней должности.
— Чего вы всполошились? — удивляется Жорж. — Тебе-то не все равно, чи Рахметулла, чи кто?
— Нет. С Рахметуллой история особая. Ее надо отдельно рассказать.
Рахметулла — казанский татарин; вырос в России, кончил шесть классов гимназии; своевременно и благоразумно предпочел вместо прозябания на ограниченных правах где-нибудь в глухом Заволжье, с неизбежной и крутой солдатчиной и прочим, — перекинуться в Бухару, где его хорошее знание русского языка и высокий, для туземца, образовательный ценз сулили возможность блестящей служебной карьеры. И он действительно сделал ее: в прошлогоднюю поездку мою я застал его в Каратаге помощником гиссарского бека — первого, по рангу, бека Бухары.
За дни моего пребывания в его сказочно-роскошном дворце мы много беседовали. Он приходил обычно после обеда в домашнем наряде, сменив тяжелую парчу парадной одежды и золотокованый пояс на легкий полупрозрачный халат, в белой простой тюбетейке, в туфлях на босу ногу, и часами рассказывал, попросту, «как товарищу по гимназии» (очень любил он это выражение), с каким трудом приходилось ему, безродному татарину, пробивать путь к высшей власти сквозь строй надутой своим родовым чванством бухарской знати. Здесь ведь знатность и богатство — все, а в борьбе — все средства дозволены. С увлечением разматывал он нити былых интриг, отмечавших ступени его подъема, — романтическая авантюрная история, в которой было все: и женитьба на дочери знатного, но утратившего, по слабости характера, влияние свое вельможи, подкупы, доносы, наговоры…
— Убийства?
Рахметулла щурил глаза, посмеиваясь:
— Если бы человек был бессмертен, тогда можно было бы об убийстве говорить. Но поскольку каждому человеку суждена смерть… часом раньше, часом позже… разве это меняет дело? — И тотчас переводил разговор на культурную свою миссию, на темноту народных масс, которую он призван рассеять, на засилье родовой знати, на тяжесть феодальных порядков, стряхнуть которые пришло Бухаре время. Какой край! Золотое дно. Чего-чего только нет! И хлопок, и зерно, и золото, и уголь, и железо, и драгоценные камни… Он распахивал передо мной шкатулку с рубинами Бадахшанских копей… Крававо-красные крупные чистые камни… И народ здешний!.. Ведь ислам только поверху, чуть-чуть задел старую культуру. Она забылась, заглохла; заново открывают ее ныне молодые ученые бухарских медресе. Но в народе, в толще его — она жива. Разбудить, поднять, развернуть ее — не значит ли это воистину начать новую эпоху и двинуть ее по историческим путям, которыми шли здесь, в Срединной Азии, Тамерлан и Александр Македонский?
Он говорил увлекательно. Я ему очень верил.
Но едва я выехал за ворота столицы Гиссара, в первом же кишлаке туземцы, узнав о проезде фаранги с особым фирманом эмира, встретили меня у околицы: «Ара бар» — жалоба есть. На кого жалоба? На насилия и поборы Рахметуллы.
Я изумился, но не дал жалобе веры. Туземцы любят посудиться, посутяжничать, прибедниться перед проезжим — этим объяснил я и заявление на Рахметуллу. Но чем дальше я ехал, тем упорнее и обстоятельнее становились жалобы. Я стал вести счет — с кого, когда, как и кто — за противодействие — сгинул в зинданах Каратага или попросту забит плетьми прислужников Рахметуллы. В конце концов сомнений не стало: Гиссар весь воистину стонал под хищнической рукой Рахметуллы — он не досказал мне самых ярких, самых кошмарных страниц своего романа. Узнал я и подлинную историю шкатулки с рубинами, которую показывал он мне в часы послеобеденного отдыха.
Еще с дороги, в Гиссаре, я написал беку. В ответ — нарочный от Рахметуллы с просьбой задержать мой отъезд из гиссарских владений, пока он лично приедет повидать меня и все разъяснить. Но я не поддался уговору… По возвращении в Бухару я дал делу ход. Наш дипломатический агент представил эмиру переданные мне жалобщиками документы. Факты были бесспорны. Суд в Бухаре скор, закон недвусмыслен. Рахметулла признан был виновным. Приговор в таких случаях прост: осужденного в одном посконном халате выводят за ворота его дома и пускают на все четыре стороны нищим. Имущество его — включая жен — переходит в казну эмира.