Крыша мира
Шрифт:
— Большое счастье, что у вас не было сегодня в обычное время припадка лихорадки!
— Припадка? — Я только сейчас вспомнил и искренно засмеялся. — Испуг излечил меня, Рахметулла. И потом: ведь малярия моя была вы, кажется, не поняли меня тогда — в сказке…
Обратный путь из цитадели прошел без приключений. Правда, Ариман опять не дал садиться и разбросал, как во дворе Рахметуллы, конюхов, но успокоился тотчас, как только я утвердился в седле, и шел до самого дома ровной ходой, подхватив лишь один раз, когда я вздумал закурить папиросу.
У самых ворот догоняет Саллаэддин.
— Когда будешь слезать — не давай конюхам держать коня; на ходу я смотрел: он подкован на три ноги.
— Ну, так что же?
Салла усмехнулся:
— Четвертую не дал, значит, ковать; должно быть, раньше был на нее закован…
— Я все-таки ничего не понимаю.
— Э, какой ты, таксыр! Когда лошадь закуешь, она долго потом не дается ковать. Такому коню, если его ковать, закрывают глаза и крепко-крепко держат, много-много людей держат, не то — убьет кузнеца. Так и твой конь. Когда много держат — думает: ковать будут — бьет. А так — он не должен бить. Конь без пороков: я осматривал…
Похоже на правду. Салла — знаток: барышничает лошадьми.
Подъехав к террасе, приказываю конюхам отойти, слезаю. Ариман делает вольт на месте, толкает лбом в плечо, легонько. Берусь за луку, сажусь: стоит смирно. Соскакиваю, приказываю конюхам взять: подбегают четверо — бьет. Все, стало быть, в порядке. Будем ездить.
Гассан за вечерним чаем уверяет, будто слышал сам, как секретарь Рахметуллы сказал, когда Ариман — тогда, во дворе — в первый раз взвился: «Ставлю десять золотых против пустой тыквы — он разобьет себе затылок!»
На что Рахметулла ответил: «Я не сто — тысячу золотых прозакладываю».
Жаль, некому было поддержать за меня заклад.
Рахметулла вечером не заходил.
Наутро Саллаэддин спрашивает:
— Будешь еще Рахметуллу дразнить? Видишь, первый раз хорошо вышло: какого себе коня выездил!
— И ты туда же, колченогий, — смеется Жорж. — Я тебе дам — подзуживать: вот пожалуюсь на тебя джевачи.
К джевачи у Саллы особое почтение; как же: сумка, сабля, фирман. Главное — ни за что не платит: все на эмиров счет.
— Э, джевачи сам будет рад: нашим всем интересно. Думай скорее: Рахметулла идет.
— Рахим! Отчего не обновлен дастархан?
Голос строгий, хозяйский. Рахим припадает к полу.
— Виноград снимают, милостивейший таксыр. Вчера особливо хвалили виноград великие гости.
— Чем же мне занять вас сегодня?
— Я хотел бы посмотреть ваши зинданы, Рахметулла.
— Мои зинданы? — Рахметулла смотрит мне прямо в глаза: вспыхнули в зрачках огоньки и погасли, затаились опять.
— Да. О них рассказывают такие ужасы.
— Вас беспокоит судьба воров и убийц?
— Непойманных больше, чем пойманных, дорогой хозяин. Но я уже второй раз во владениях эмира и ни разу не видал еще бухарской тюрьмы. А ваши здешние тюрьмы, говорят, образцовы.
— Мы не показываем тюрем, — хмуро говорит Рахметулла. — Тюрьму нельзя осматривать. Она — преддверие могилы: так мы судим. Из наших зинданов если и выходят, то только на казнь.
— Тем сильнее мое желание: дайте же мне побыть в преддверии могилы, Рахметулла.
Татарин помолчал, словно раздумывая.
— Хорошо. Я доложу о вашем желании беку.
— Лишнее беспокойство, Рахметулла. Вы читали фирман, там сказано ясно: показать все, что пожелает…
— Даже если бы вы пожелали посетить гарем Каршинского дворца? Советую использовать для этой цели фирман: наследник престола, молодой Каршинский бек, окружен красавицами.
— Красота, открытая приказом? Вы шутите зло, Рахметулла!
— После полудня Рахим проведет вас к тюрьме, — отрывисто бросил татарин. — А к вечеру не выехать ли вам на ястребиную охоту? Фазаны не перевелись еще в окрестностях Каратага. Вы, помнится, любите этот спорт?
Ехать пришлось недалеко: зинданы, числом три, расположены на северной окраине Каратага, на пустыре. Кругом жилья нет.
— А у нас на Западе главные тюрьмы строят посреди города: чтобы труднее было убежать…
Рахим улыбнулся:
— Из зиндана нельзя убежать, таксыр. Мы даже не сторожим зинданов: охрана живет около, на тот только случай, если бы вздумал кто отбить заключенных… А сами они… Зачем говорить — сам увидишь.
Невысокая полуразвалившаяся ограда. По сторонам покривившихся дряблых ворот два небольших домика. Здесь живут стражники. С десяток их, вооружившись тяжелыми длинными коваными копьями, двинулись с нами. Смотритель, глухой, с провалившимся носом старик, вытащил из сторожки гремучую связку ключей и повел нас к невысоким, как подлинные могильные насыпи, холмикам: бухарские тюрьмы подземны. Миновав первые два, мы остановились у чугунного огромного круга, закрывавшего вход в третий зиндан; он был заперт висячим замком с человечью голову размером.
— Почему ты хочешь показать нам этот, а не первые два?
— Приказ Рахметуллы, — прошамкал смотритель.
— Мы покажем все три, если пожелаешь, — быстро перебил его Рахим. — Твоя воля, таксыр. Прикажи — мы откроем и те. Но этот главный.
— Почему главный?
— Здесь главные преступники Гиссара: вся шайка Кара-батыя, киргиза с Алая; больше ста душ вырезал, еле поймали; не люди — звери; потом — фальшивомонетчики; один — оскорбитель веры…
— Чем оскорбил?
— Муллу взял за бороду, таксыр.
Замок тем временем сняли. Караульные и приехавшие с нами джигиты Рахметуллы, оттеснив Гассана, Саллу и джевачи, подымали у самых моих ног литую тяжелую крышку.
— Чем же они дышат там?
— А вот видишь — ходы для воздуха, таксыр.
В самом деле: по сторонам крышки круглели три отверстия с кулак величиной.
Плита приподнялась, взвизгнув ржавыми петлями.
Из черного раскрывшегося жерла пахнуло нестерпимо тошным, стоячим запахом — гнилья, плесени, человеческого кала и давленых клопов.