Крыша мира
Шрифт:
Гассан тоже так думает, только судит иначе. Он припер двери (Саллу сторожить поставил) и — без всяких околичностей:
— Таксыр, убей Рахметуллу! Что тебе стоит! Другого конца этому делу не будет.
— Ты не выспался, Гассанка.
— Убей Рахметуллу, таксыр! О тебе песню сложат. Ты скажи: зачем сюда ехал? Грязные головы мерить — э? Такой человек! Кому скажешь — кто поверит? Пожалуйста, убей татарина: весь Гиссар — слышишь — как малый ребенок плачет. Какую песню сложат! На долгие века, таксыр.
— Перестань вздор врать. Какая песня? Экое великое дело: убить Рахметуллу. Мне другое нужно, Гассан-бай. Большое. Чтобы в песню не уложилось.
— Большое! — презрительно свистит Гассан. — А это тебе мелочь? На-ка, спроси гиссарцев. Мелочь! А старики — знаешь что говорят: от мелочи отвернешься, до большого не дотянешься.
— Конец разговору, — обрывает Жорж. — Иди, спать ложись; завтра выступаем.
— Тебе тут слова нет, тура Джоржа, — неожиданно вскипает Гассан. — Ты — очкастый! Э-о! Очкастых джигитов кто видел? Бабам на смех. Ты — не джигит, ты — мирза. Пиши, пиши, голое пузо меряй — твое дело. У таксыра другой счет.
— Ты что… совсем ополоумел! — вскакивает Жорж. — Пошел вон!
— Пойду, — уже тихо, спохватившись, бормочет Гассанка. — А свое я знаю: если тура не кончит Рахметуллу, Рахметулла его кончит. Такие люди сойдутся — или на вечную дружбу или на смерть.
Хлопнул дверью. Жорж щурится — сквозь глазные свои стекла — на пестрый, дразнящий узор паласа.
— Распустил ты этого дурака, Гассанку… Завтра выезжаем, наверно?
— А что?
Жорж снимает очки и осторожно дышит на стекла.
— Да так: я думаю… может быть, тебе и вправду проще прикончить этого Рахметуллу. Юридически — это осложнений, наверно, не вызовет. С точки же зрения социальной…
— Будет на пользу? Проще простого, действительно. Не хочу.
— Уговаривать не стану. А только… того и гляди — пропадет поездка: что за работа, если все время по сторонам оглядываться — нет ли засады.
Я завертываюсь в одеяло. Жорж, ворча, укладывается рядом.
— Винтовка-то заряжена у тебя?
— Да брось же. Что он, сумасшедший, Рахметулла? В собственном доме — гостя!..
На проводах наших Рахметулла не был.
— Так желал, так желал, — закатывает хитрые, злые зрачки Рахим, — не довелось: отозвал бек в цитадель по неотложному, важному государеву делу. Приказал кланяться большим, почетным поклоном, о добром пути — молит сам, со всем домом. Ждет в Гиссар — к будущему году. Еще краше коня приготовит — с дальних, горных табунов. А пока, на дорогу, в знак братского прощанья — княжий дар, как от князя князю: тигровую шкуру — коня покрывать на привалах.
Разметнула на коврах — в десять рук — приготовленную шкуру дворцовая челядь. Красавец зверь… Брать ли?..
Но Гассан, не дав и подумать, уже перекидывает «княжий дар» через руку… Дань — всегда дань. С такого врага — почетно!
Путь наш от Каратага — на юго-запад. Сначала предгорьями, потом полями. Причудливо вьется дорога — крутыми зигзагами, — то поведет на восток, то бросится снова на запад, и опять назад. Странно: место ровное, ни бугров, ни оврагов, и путь широкий, арбяной, — а мечется из стороны в сторону, как на горном подъеме. Отчего так — никто из провожатых объяснить не мог. Один сказал, будто на этом месте раньше были высокие горы, потом ушли в землю, а дорога так и осела на равнину, как в горах шла. Другой начал было сказание о ленте, что выпала из девичьей косы во время похищения: легла извивами — по ней протоптала дорогу погоня. Начал и не кончил: Жорж, цепко осматривавший раскиданные меж звеньев дороги квадратики пшеницы, хлопчатника, люцерны и пестревшие узорочьем камней межевые столбы, оборвал его одним коротким, твердым, не допускавшим возражения словом:
— Чересполосица.
Мы взяли направление на отрез верховьев Кызыл-су, через Бохудский перевал. Он несколько труднее, чем перевал Мура; больше снега, переход по леднику дольше. Чтобы дать отдохнуть от своего повествования и пространным чужим словом оформить и укрепить летучие наброски переходов, которые я дал раньше и которые, не раз еще, придется давать потом, я переложу свои страницы страницею книги авторитетного — и в науке и в литературе — путешественника, тремя годами позднее меня бравшего тот же перевал.
Он пишет о переходе этом так:
«Рано утром, когда еще не занималась заря, все люди были на ногах и спешили навьючить лошадей. Еще последние сборы — и наш караван из двенадцати лошадей при пятнадцати людях выступил к перевалу.
В открывающейся перед нами долине белели снежные вершины гор, через которые мы собирались переваливать. Взошедший над горою месяц обливал с высоты безоблачного неба спящие окрестности. Неспешным шагом, осторожно ступая меж острых камней, шли умные горные лошади. Вот поравнялись и миновали налево теснину с белевшими громадами какого-то ледника. Дорога вступала в узкое ущелье, где царил холодный полумрак, хотя на дальних снежных вершинах уже дрожали первые розовые отблески утренней зари.
Верст пять едем вверх по громадным пластам твердого, как камень, снега, местами усеянного обломками сланца, а местами стаявшего и обнаружившего каменистую почву. По ней небольшим бурным потоком, выбиваясь из-под снега, бежал Бохуд. Вдруг, как-то неожиданно, вырастают перед глазами громадные пласты льда, возвышающиеся исполинской стеной через всю полуверстную ширину ущелья. Твердые снеговые массы, идущие вверх, помогают нам без труда взобраться на ледник, по которому и продолжается путь до самой вершины перевала. Ледник этот берет начало на издали виднеющихся уступах горы, потонувших в снегу, и занимает своею площадью пространство в несколько верст, причем самая масса льда покрыта сверху толстым слоем снега. В самом начале пути по леднику шли поперечные глубокие трещины, хотя и не особенно широкие. Эти трещины немало затрудняли путь, так как лошадям приходилось делать через них прыжки и тонуть в снегу, из которого их стоило немалого труда выручить.
Но вот опасное место миновало, небольшой подъем кверху — и мы на обширной снежной равнине, составляющей прямое продолжение того же ледника. Всюду, куда ни кинешь взглядом, одно снежное поле, залитое солнечными лучами…
Несколько верст едем по снежному полю и, не дойдя до его конца, свертываем вправо, где высокой, почти отвесной стеной возвышается снеговой вал… Подъезжаем к этому месту, сходим с лошадей и пешком взбираемся на верх снежной стены, так как разрыхлевший снег не только не держит лошадь, но даже проваливается под ногами человека. Вьюки сняты с лошадей и на людях внесены наверх; началось втаскивание животных, обильное всякими бьющими по нервам сценами. После полуторачасового подъема лошадей на высоту не более трех сажен весь караван был, наконец, на самом гребне перевала, на высоте свыше 15 000 футов над уровнем моря, среди вечных льдов и снегов, среди абсолютной тишины и покоя. Усталые люди, зажмурив глаза, неподвижно лажали на снегу; измученные лошади, покрытые пеною, с окровавленными копытами, едва держались на ногах.
После небольшой передышки стали спускаться в снежную долину. Сначала скатили со снегового гребня на разостланных кошмах вещи, а потом свели лошадей и сошли сами. Дальнейший спуск, верст на 10–12, шел по довольно мягкому снегу, что по ровной дороге затрудняло бы движение, но здесь, при крутизне ската, сослужило немалую службу. Ноги сами собою быстро двигались вперед, так что их приходилось задерживать в рыхлом снегу. По-прежнему мешал нестерпимо яркий солнечный свет, отражаемый необычайной белизной снегов, да среди окружающего холодного воздуха сильно жгло руки и лицо горячее солнце.