Крыша мира
Шрифт:
«Клянусь тебе семенем змеиным — не ужалю».
Поверил человек, зацепил змею на шелковый аркан, накормил, напоил, дотащил на себе до вольного простора.
«Ну, — говорит, — змея, вылезай теперь из моего аркана, ползи себе с миром».
«Как не так, — отвечает змея. — И аркана твоего шелкового не отдам и тебя самого насмерть ужалю».
И нацелилась зубом.
Видит человек — гибель пришла. Взмолился:
«Нельзя так — обычая нет. Не кусай меня без свидетелей».
«Ладно, — говорит змея. — Обычай — за меня. Пойдем свидетелей искать».
Пришли к Иве придорожной. У дороги стоит, много видит, обычай знает.
«Скажи, — спрашивает человек, — вот я оказал ей гостеприимство. Чем платят за добро?»
Качнулась Ива всеми ветками:
«Обычай — тверд: за добро платят злом».
«Ага, — злорадствует змея. — Удостоверился? Подставляй шею!» — и нацелилась зубом.
Упросил, однако, человек пойти дальше: по обычаю — не меньше двух свидетелей надо.
Пошли дальше. Встретили лису. Лиса спрашивает:
«Что за чудеса? Кто кого поймал — не разобрать: человек змею или змея человека?»
Человек отвечает:
«Я ее обнял, а она меня душит. Гибели моей хочет, так как за добро — платят злом».
«Правильно, — говорит лиса. — Хорошо рассудила змея. И сама она — ах, хорошая! Ну-ка, вылезь из петли, брось аркан, проползи — я на тебя посмотрю хорошенько».
Змея выскользнула из аркана и поползла, щеголяя.
«Человек, бей ее палкой!» — крикнула лиса. Человек ударил змею палкой и убил. Так он избавился от опасности и вернулся в прежнее свое жилище, славя бога. Велик Аллах!..
— Не кажется ли вам эта сказка более согласованной с жизнью, чем детская сказочка Гассана, дорогой мой тура-шамол?
— Ничуть, — отвечал я, прихлебывая чай. — Палка — малоубедительный в моих глазах довод. И от замены умного ворона глупой и дохлой змеей я не вижу выигрыша в смысле: две эти сказки говорят, конечно, об одном, но т о л ь к о первая кажется мне взятой из жизни, вторая — пустой вымысел без силы.
— Мы не в последний раз видимся, — тонко улыбнулся Рахметулла. — Найдется время еще и для третьей сказки. Когда-то я недурно сочинял их. Я постараюсь составить на досуге новую, в которой будет опять и вонючая, облезлая лисица, столь полюбившаяся острому вашему уму, и умный залетный ворон… Я придумаю более убедительный для вас конец.
Я поклонился и взял ломоть ароматной чарджуйской дыни.
— Вы не придерживаетесь врачебного предрассудка — не есть дынь во время малярии? — подозрительно приподнял брови татарин.
Я поспешил сгладить свою оплошность:
— Человек падок на соблазн. К тому же я жду припадка, как обычно, только с четырех часов дня.
— С четырех часов? Как же быть… На это время бек надеялся видеть вас у себя на обеде.
— Желание видеть бека превозможет болезнь: я найду в себе силы продержаться в седле, пока мы будем подыматься в родовое гнездо… кальмургов Гиссара… Подъем на холмы не так крут. Притом мы не можем откладывать свидания. Не позже как послезавтра я рассчитываю выехать из Каратага, таксыр.
Татарин поднял на меня острые, испытующие глаза, словно соображая.
— Отчего бы вам не отдохнуть в Каратаге, у нас? Здесь сады — прохладно и тихо. Местность здоровая. А для облегчения ваших работ мы примем все меры.
— Спасибо, но я достаточно уже работал в Гиссаре: времени мало, а болезнь вынуждает меня к малым переходам.
Рахметулла встал.
— Если так, извините меня, мне придется немедля отдать некоторые распоряжения. Мы не ждали столь скорого вашего отлета.
Он вышел, бесшумно ступая по мягкому ковру.
— Жаль уезжать, — сладко потянулся Жорж, закидывая руки под голову. — Смотри — виноград какой. Из-за него одного стоило бы остаться. И задирали Рахметуллу вы, по-моему, зря. Может быть, ему на пользу пошла прошлогодняя переделка: на прием, во всяком случае, пожаловаться нельзя. Ты-то чего расхрабрился, Гассанка?
— А мне что? Говорю или молчу — судьба у меня одна: отвечать не мне, а таксыру. Говорил я, а слушал он тебя. Разве не верно? И сказку не мне он сочинил, а тебе — сколько я ни старался.
Мы рассмеялись.
— Умная ты все-таки бестия! А от третьей сказки нам во всяком случае не уйти, Жорж.
— Черт вас знает! Пожалуй, что и так. А зачем ты ему наплел про малярию?
— Болезнь удобная: в любой момент можно сослаться на пароксизм. На въезде она меня уже выручала… — Я напомнил об избегнутом рукопожатии.
Третий час. Мы все еще нежимся на шелковых подушках: все равно работать в Каратаге не будем.
Джевачи, уже в парадном одеянии своем, при сумке и сабле, быстро вошел, не без кокетства обмахиваясь платком. Он таинственно наклонился ко мне.
— Радость тебе будет, таксыр. Большая радость.
— Какая радость?
— Сейчас идет Рахметулла — он сам скажет.
— Не утерпел, джевачи, — добродушно смеется появившийся следом, все еще по-домашнему, Рахметулла. — Бек в знак радости вашему приезду прислал вам в подарок коня: он знает — нет лучшего подарка лихому наезднику. Потрудитесь выйти во двор — выбрать: четырех коней на выбор прислал бек.
Гассанка не удержался — захлопал в ладоши. Мы, соблюдая степенность, медленно вышли вслед за Рахметуллой.
На внутреннем — конюшенном, обломками плит и крупным булыжником выложенном тесном дворе, где на приколах стояли, закрытые с головою попонами, кони Рахметуллы, у каменной высокой террасы конюхи держали под уздцы четырех незаседланных лошадей. Три — почти одинаковой, вороной масти, откормленные и тяжелые, того типа, который так любят для выездов своих именитые горожане Бухары: ровны на ходу, спокойны, крепки, как паровозы. Четвертый — золотистый аргамак с черной гривой и редким породистым хвостом. Он один, беспокойно переступая тонкими, сухими ногами, чуть тронутыми чернью по золоту у самых копыт, раздувал, косясь, нервные, трепещущие ноздри.