Крыша мира
Шрифт:
— Едем… только скорее, Рахим. И не тревожь пока Рахметуллу докладом о случайном моем падении. Едем с нами.
В восточных банях счету времени нет. Каратагские бани меньше бухарских или даже шахрисабских, и все же мы насчитали в них девять зал: «девять степеней» жары — от прохладного еще, едва-едва прогретого покоя до насыщенной влажным, жарким, еле терпимым паром сводчатой последней купальни. Повышение температуры из зала в зал идет последовательно и строго. В каждой зале свои специальные банщики. Ибо главное в восточной бане не мытье, а массаж. Но массаж согласуется здесь с температурой: в иных отделениях поэтому банщики чуть-чуть поглаживают руки и ноги купающимся, а в иных — не только жестко рубят ребрами ладоней мышцы, но мнут спину мягкими, скользящими ударами умащенных оливковым маслом ступней.
Нас провели последовательно через все девять ступеней жара. И пока, изнеможенные, мы отдыхали в обширном и прохладном покое — обычном клубе каратагцев — на шелковых низких диванах, мое белье и верхнее платье вываривали здесь же, в особом отделении бань, в котле, высушили на пару и даже сумели прогладить. Эта процедура немало, впрочем, задержала нас: мы потеряли счет маленьким — в пол-ладони — тарелочкам мороженого, которое уничтожали мы вперемежку с поданным на горном льду виноградом и ломтиками дынь.
— Что же платье? Нельзя ли поскорее, Рахим? Время идет. Не могу же я уехать голым!
— Сейчас, сейчас будет готово, таксыр!..
Все же лишь к шести часам вернулись мы во дворец Рахметуллы.
Он сам встретил нас на пороге.
— Ужасный поистине случай! И мы, конечно, кругом виноваты! Воздух в зиндане действительно тяжел: даже у более крепкого, чем вы, могла закружиться голова… Это надо было предвидеть. И эти жалкие трусы караульные!.. Ведь они, оказывается, разбежались со страху, когда вы упали, и бросили крышку. И как еще вашему товарищу, джевачи и джигитам удалось найти закрепу и поднять снова плиту: ведь она защелкивается особым способом. Слава Рахиму! Он вовремя спас вас от взнесенной над вами руки Кара-батыя; вы видели его? редкостный киргизский зверь… Но хорошо все, что хорошо кончается. Я приказал забить караульных в колодки на десять суток; распоряжением бека вашим джигитам, таксыр, пожалованы почетные халаты и по сто теньга; джевачи — четыре халата и серебряный пояс. Получил награду и Рахим. Позвольте же от имени бека и моего еще раз выразить вам радость по поводу счастливого избавления от опасности, и — идемте обедать. Жаль, что у нас нет вина: для такого случая я нарушил бы мусульманский обычай.
— Благодарю за дружеские чувства — и бека, и вас, Рахметулла. Рахим, я свидетельствую, сполна заслужил вашу награду. Правы вы и в том, что моего падения, в сущности, даже и надо было ожидать: вы так выразились, кажется? Я ходатайствовал бы только об освобождении караульных: по убеждению моему, на них вины нет.
Рахметулла наклонил голову.
— Мирза-Ибрагим, — обратился он к секретарю, — отправь немедля джигита к начальнику крепостной охраны: пусть снимет колодки со стражей зиндана. Скажи: по заступничеству высокого гостя.
Секретарь вышел.
— И еще просьба, Рахметулла. Пошлите за старшим казием города. Вместе с Джафар-беем, который представляет здесь особу эмира, он опросит Уллуг-хана и других затворников зиндана. Они договорят мне — и будущему суду — то, чего не договорил под саблей Рахима Кара-батый. Джафар-бей, подкрепите именем эмира мое требование о вызове казия.
— Я вызвал доезжачего и гончих, — ответил, улыбаясь, татарин. — И думаю, что этот выбор удачнее вашего: вы затравите сегодня вечером не одного фазана, — я сам отберу вам самого злобного ястреба изо всей моей охоты. А поскачете вы на лучшем коне бекской конюшни: тихоходом после него покажется вам ваш Ариман. Джафарбей, я уверен, рад будет размять с вами плечи в скачке по камышам, вместо того чтобы опрашивать разное отребье! Спрячьте же свой фирман, джевачи: мне ведомы ваши полномочия, но казию и вам — нечего делать в зиндане Кара-батыя.
— Я думаю иначе. И охота моя — на этот раз — покрупнее фазаньей. Рог зовет по красному зверю, таксыр. След — через зиндан: туда и дорога ловчему.
— Вы наводите охоту на ложный след, дорогой мой тура-шамол! Зиндан — пуст.
— Пуст?!
— Конечно же! Неужто вы, при проницательности вашей и при вашем знании края, сомневались, что бек и часу не потерпит злодейского покушения каторжников зиндана. В Бухаре суд скор и строг, таксыр. По именному приказу бека немедля забиты были норы, по которым сочится в зиндан воздух. Смерть от удушья — немного медленная, но зато верная смерть. Трупы давно уже выброшены в овраг на съедение собакам. Что же? Разве я был не прав, говоря, что вечерняя охота ваша — за фазаном?
Я взглянул на Жоржа. Закусив губы, он старательно протирал очки…
— Приходится признаться: вы превзошли себя, Рахметулла.
— Вы льстите мне. Нет: долг сказки еще не уплачен. На этот раз мне явно не хватает вдохновения… Но ловля уже прибыла. Откушайте наскоро — и в седло, таксыр! День клонится к вечеру.
В самом деле: на внутреннем дворе уже толпились сокольничьи, на конях, в треугольных, широкими крыльями поднятых войлочных шапках, в кожаных расшитых шароварах, раструбами. На узорчатых перчатках с огромными крагами они держали ястребов.
Шурпа, плов, небольшой десерт. Рахметулла вышел снова из своих покоев к нашей отправке. Мне подали перчатку красного сафьяна с выложенным разноцветною кожею оторочьем. Подозвав одного из сокольничих, Рахметулла осторожно пересадил на мой палец вздрагивавшего крыльями матерого ястреба.
— Будьте спокойны, таксыр: этот — на ловле не промахнется!
Ударили бубны. Первыми, в голове длинной вереницы наездников, тронулись бубенщики. Мы сразу пошли широкой задорной рысью. Застоявшиеся сытые кони просили поводьев. В полуверсте от города мы развернулись цепью и двинулись шагом по густой траве, кочковатым мягким полем. Стали подниматься фазаны.
Вернулись еще засветло. Нас ждал на террасе в саду прощальный обильный ужин — с певцами и, неизбежными в этих случаях, национальными танцами.
Татарин следил за мной. Не раз во время трапезы чувствовал я на себе его пристальный закрытый взгляд. Он говорил мало.
— О чем вы думаете, Рахметулла?
Он вздрогнул чуть заметно от неожиданного вопроса, но тотчас улыбнулся спокойной каменною улыбкой.
— Я думаю о четвертой сказке, таксыр, о четвертом свидании. Я уже сказал вам, эти дни у меня явно нет вдохновения… Но вы не оправились еще от падения, очевидно, вас не забавляет пляска, а мои танцоры, право же, стараются до изнеможения.
— Вашим танцорам не хватает воздуха, таксыр, — сказал я, смотря на задыхающиеся пары. — Та же смертная пляска зиндана, Рахметулла.
— Не хватает воздуха… — медленно повторил он, смотря в темноту сада. — А мне? Вы думаете, я сейчас — полною грудью дышу, таксыр?
Г л а в а IX. ТИГРЫ
Последнюю ночь в Каратаге переспали спокойно, хотя Салла и пророчил нам всяческие ужасы: не такой человек Рахметулла, чтобы не кончить дела, раз начал!