Крыша. Устная история рэкета

Вышенков Евгений Владимирович

Игорь Шадхан, родился в 1940 году, кинорежиссер

Мы жили с матерью и сестрой в обычном таком ленинградском дворе, где окна упираются в окна, и ты видишь, как твои соседи включают свет, выключают свет, что они делают. Моя семья была, кстати сказать, довольно благополучная. Отец до войны был директором завода, и у нас была трехкомнатная квартира отдельная. А время было такое, ну как вам объяснить... мне когда мать давала завтрак с собой в школу, то я его не мог с собой принести и есть на глазах у ребят, и я его выкидывал по дороге. Ну и во дворе, конечно, бегали дети, и бегали дети и постарше меня. И были воры — были воры квартирные, а были карманники. В моем доме жил такой вор карманник Васька, Канарейка была у него воровская кличка. Он был такой красивый молодой человек, сейчас бы сказали плейбой. Мне было в ту пору лет 12, и он мне предложил ему помогать — это называлось стоять на «прополе»: забирать у него украденные вещи, чтобы их при нем не могли найти,

если его поймают. Я делал это не потому, что мне нужны были деньги, это дало мне сразу большой авторитет среди дворовых мальчишек. Был очень сильный в то время антисемитизм. Я из еврейского мальчика превратился сразу в помощника вора, и на меня мгновенно стали по-другому совсем смотреть. Он, надо сказать, был в некотором роде человек интеллигентный. У женщин тогда были такие сумки, которые сверху застегивались, и на застежку надо было так надавить — «плюм» — чтобы сумка открылась. И вот он покупал букет цветов, заходил с этим букетом в трамвай и заговаривал с какой-нибудь дамой, прикрывая сумку букетом. И пока он с ней разговаривал, он под букетом открывал сумку и вытаскивал из нее кошелек. Иногда он даже умудрялся закрывать эту сумку. Моя работа заключалась в том, чтобы следить за тем, как он это делает, а потом забирать у него украденное, выбегать из трамвая и прятать его в соседнем дворе в сарае. Васька никогда не давал мне денег, но всегда дарил мне авторучки и карандаши — это очень было тогда модно. Еще он водил меня в рестораны — так что я с 12 лет стал посетителем ресторанов — и очень хорошо меня там кормил. Моя мать ничего не знала об этом. Я, кстати, хорошо учился, и по вечерам мне читали серьезные книжки. Была двойная жизнь, в общем, страшная. Милиция меня забирала несколько раз, ругались матом, кричали — мол, шестеришь. А я только смотрел на них и улыбался. Это был не столько характер, сколько подражание старшим — как маленькие дети подражают ковбоям. Я до сих пор не знаю, почему они ни разу ничего не сказали маме. Так продолжалось полтора года. Я никогда не смотрел, что именно Васька украл. А однажды произошло следующее. Мы, как и всегда, ехали в трамвае, и там ехал человек с квадратной военной кожаной сумкой на ремне. Васька эту сумку срезал и передал мне. Я ее спрятал — уж не помню куда, не помню, зима это была или лето,— и побежал, как обычно. Во двор. И тут, когда я уже принес ее в сарай, меня в первый раз за все время одолело любопытство, и я открыл сумку, чтобы посмотреть, что в ней. Там было довольно много денег и ведомость с фамилиями. И я понял, что этот человек вез с собой зарплату, и это могла бы быть зарплата моей мамы. Я тогда сказал Ваське, что я больше не могу так. Он стал мне отвечать — мол, да ну, да ты чего. Должен признать, я не смог так сразу уйти от него — я боялся потерять тот авторитет, который у меня был. Он, видимо, сам все понял и стал потихоньку отпускать меня, все реже брал с собой. И при этом продолжал общаться со мной, как с товарищем, так что уважать меня меньше не стали.

Часть первая. ПОЗДНИЙ ЛЕНИНГРАД

ВЕЛИКИЙ ГОРОД С ОБЛАСТНОЙ СУДЬБОЙ

Самый большой из северных городов мира, четвертый по населению в Европе, к концу 70-х выглядел богооставленным. На улицах — грязно, в реках и озерах купаться — попросту вредно. Перенаселенные доходные дома в центре города — в полуразрушенном состоянии. Еще в 20-е годы Георгий Иванов в парижской иммиграции мог писать: «На земле была одна столица, остальное — просто города». Из всех имен, данных в разное время городу, к концу брежневского правления ему больше всего подходит название Северной Пальмиры — античного города, занесенного песками. Гранинское «великий город с областной судьбой» — точное определение того, что советская власть за 60 лет сделала с имперской столицей.

ПОДЛЕДНАЯ ЖИЗНЬ

Начальство в Ленинграде — битое. При Сталине расстреляли три генерации местной номенклатуры с чадами и домочадцами. Так что здешний партийный бомонд понимал: надо сливаться с местностью. В брежневской Москве ленинградский стиль представлял предсовмина Алексей Косыгин. Худощавый, хмурый, с правильной речью, он самой манерой поведения контрастировал с тучными, жизнерадостными брежневскими земляками, изъяснявшимися на восточноукраинском «суржике» с фрикативным «г». «Стиль Косыгин» — это внешняя пристойность, чувство номенклатурной меры.

В Смольном — маленький, злобный Григорий Романов, человек военно-промышленного комплекса. Ленинградский хозяин не поощрял кумовства; взятки в Питере брали реже, чем в провинции, и с большой оглядкой. Даже намек на вольномыслие карался волчьим билетом: романовский Ленинград вытеснил в Америку Бродского, Довлатова, Барышникова, Шемякина, в Москву — Райкина, Юрского, Битова.

На поверхности Ленинград — абсолютно советский город, и казалось, эта власть будет существовать вечно. Понурое большинство, обитающее в новостройках, жило своими шестью сотками, получало продовольственные наборы к праздникам, давилось в очередях за молочными сосисками и водкой, медицинской помощью, железнодорожными билетами. Из репродукторов звучали бодрые песни Эдуарда Хиля и Эдиты Пьехи.

С точки зрения начальства в городе трех революций — тишь да гладь.

Между тем ледяной панцирь советской власти на глазах становился тоньше и тоньше, а подледная жизнь — все разнообразнее и разнообразнее. Ленинград напоминал могучий дубовый шкаф, насквозь изъеденный древоточцами.

Коммунистическая власть изначально — режим кровопийц, а не ворюг. Советский гражданин — вечный ребенок, находившийся под присмотром строгих родителей. У него один работодатель — государство, его постоянно, с младенчества до старости, учили. Он одевался, во что было велено, ел и пил в пределах гигиенической нормы, читал книжки по утвержденному списку и насильственно подвергался радиообработке. Как это часто бывает в семейной жизни, на самом деле советские граждане — дети шкодливые, вполуха слушали нотации родителей, подворовывали мелочь из карманов и прогуливали уроки.

Смысла слушаться не было. Карьера прорывов не обещала. Социальный лифт не работал. Скрытая инфляция и дефицит уравнивали между собой социальные низы и средний класс. Еще в 60-е инженер, офицер, врач, преподаватель вуза — почтенные люди, завидные женихи. А в 70— 80-е слова «доцент», «инженер», «хирург», «офицер» уже потеряли былое обаяние. Теперь бармен, продавец, автослесарь — вот привилегированные позиции. Именно эти люди ближе всего подобрались к желанной потребительской триаде: «дачка, тачка и собачка». Самая острая и самая современная пьеса того времени называлась «Смотрите, кто пришел», которая рассказывала о том, как дом в писательском дачном поселке, подобно чеховскому вишневому саду, переходит к новому владельцу — бармену. В общем, была та же картина, что и в конце императорского периода: Раневских сменяли Лопахины.

Общественный договор между коммунистической властью и гражданами формулировался любимой присказкой тех лет: «Вы делаете вид, что нам платите, а мы делаем вид, что мы работаем». В многочисленных ленинградских НИИ, КБ и прочих конторах служба шла ни шатко ни валко. Дамы обсуждали выкройки, кулинарные рецепты, вязали свитера. Мужчины проводили значительную часть времени в курилке, где рассказывали друг другу новейшие анекдоты о чукче, Чапаеве и Штирлице, делились воспоминаниями о субботней пьянке, частили начальство.

Главное на службе — это подготовка к очередному корпоративу. Выпускались стенгазеты с виршами местных куплетистов, готовился капустник, собирались припасы. Кто-то приносил кассетник с Высоцким и Beatles. Дамы одевались в свое лучшее джерси, высиживали очередь к парикмахерше, просили знакомых привезти польские духи «Быть может» из московского магазина «Ванда».

Никто уже всерьез не верил партийным лозунгам. На практике коммунистический строй лишь требовал от советского человека соблюдения некоего официального ритуала, каждый год уменьшающегося в объеме. Комсомолец должен был сдавать Ленинский зачет, по праздникам ходить на демонстрацию. На открытом партийном собрании не рекомендовалось протестовать против войны в Афганистане: исключили бы,— но все, что касается кухни, курилки и дружеского застолья, не только не контролировалось, но даже уже не являлось предметом оперативного наблюдения. В любой самой правоверной компании всегда находился балагур, который умел подражать невнятной речи стареющего Леонида Ильича.

Основное достижение ленинградцев к началу 80-х — приватизация жизни. Люди отделили личное от общественного. Активное меньшинство перестало полагаться на государство и начало строить свою жизнь вне официальных возможностей. Каждый уважающий себя мужчина должен был «халтурить» и «крутиться». Строили коровники, репетировали абитуриентов, писали диссертации для кавказских и среднеазиатских соискателей, брали взятки, делали ювелирку, воровали жесть с завода, торговали мясом «налево», шили штаны, принимали пациентов за деньги. Шутливое проклятие: «Чтоб тебе жить на одну зарплату» — из того времени.

Даже официальная эстрадная лирика повествовала не о строительстве БАМа, а о «крыше дома моего», то есть, грубо говоря, проповедовала мелкобуржуазные ценности. В погоне за ними ленинградцы и проводили значительную часть времени.

БЛАТ

Советская система самоснабжения к началу 80-х годов приобрела особо цветущую сложность. Максима времени: «Будешь иметь сто рублей — будешь иметь сто друзей» — обладала глубочайшим политэконо-мическим смыслом. Рубль, который презрительно называли деревянным, сам по себе действительно ничего не значил. Купить на него наверняка можно было только хлеб, водку и книгу Леонида Брежнева «Целина». Все остальное не покупали, а доставали. Важнейшее понятие в любой конторе — служебная командировка: в трест, в главк, в Смольный, на производство. На самом деле мужчины немедленно отправлялись в рюмочную, в кино с приятельницей или в баню. У женщин было гораздо больше хлопот. На них все и держалось. Основная забота отдела, лаборатории, мастерской — засылка одной из дам «патрульным» в город. Никогда заранее не было известно, где и в каком магазине «выкинут» дефицитный товар. Задача «патрульных» — обнаружить точку ажиотажного спроса, вовремя занять очередь и оповестить товарок: в ДЛТ — льняные простыни, в «Елисеевском» — краковская колбаса, в театральной кассе — билеты на «Современник».