Крыша. Устная история рэкета
Шрифт:
Шел апрельский снежок, это был День космонавтики. Кто джинсы продавал по 100 рублей, кто что. Первый раз увидел кроссовки «Найк» с «соплей» за 150. Покрутил в руках бережно.
Рядом стоит дядька лысоватый, как Ленин. У него «Мальборо», «Филип Моррис». В глазах замелькало. Пачка — рубль пятьдесят, и она пластиковая, мультифильтр. Скинулись по 50 копеек.
А на УПК в школе выдавали тельники. Мы ж в шестом классе. Мы в бушлатах, шапках-пипах. Мы их называли «Поларис», как американские ракеты. Их моя мама шила, а говорила, что они из Венгрии.
Вот он и обратил внимание — мы как на подбор, как из детдома.
—
— Я чинчину,— и показал доллары. Я парень рабочий — сам за себя могу платить. Я подсчитал — на рубль полтора доллара. Оказалось больше. Доллар — три рубля. И купил 10 баксов. Почти на все1 Тридцати рублей не стало.
Я их носил по школе. Ах как я их носил по школе! Такое чувство, что Дед Мороз живой. В подъезде скурил «Филип Моррис», а в кармане лежали баксы. Беседы были светские, бурные, деловые.
Дома я хранил баксы под батареей. Выломал паркетину и там спрятал. Вынимал как фокус-покус. Даже утюгом гладил на подносе материнском.
К первому мая все рухнуло. Наш физрук, грузин, Владимир Владимирович меня застукал с американским червонцем в раздевалке. Да, я осмелел. Меня понесло, всем начал показывать. Он крепко меня за руку — и к себе. Баксы в стол и спрашивает: «Ну что? Новый кювирок?»
Он пришел к нам домой вечером. Я в ванну залез и в воде часа два морозился. Спертое дыхание. Как будто тебя нет. Лопаешься. Все же вышел. Он пьет чай. По телику Политбюро про надои. Мама как простыня, как будто похоронка пришла. Он: разрешите откланяться — и ушел. Первая мысль — сдал. Все поплыло. Сестра старше. Сестра покрутила у виска. И тут же: «Я ни при чем». Хотя ведь знала. Женская логика. Шепчет: «Если сознаешься один — будет проще».
Если физрук раньше был милиционером, то сосед над нами был прокурором Всеволожского района. Хороший такой, вечно пьяный. К девяти вечера у нас на кухне сидела его жена — тетя Тамара и он сам с хлебной водкой, которую он гнал лично.
В доме запахло сигаретами. Маме скорую вызвали. Врачи приехали, накололи. Заблестели ампулы на блюдечке. Мама все причитала, тыкаясь в прокурора: «Толик, а что же будет?»
— Вера, надо идти,— отвечал он матери. Куда, я не понимал.
В десять приехал отец. Я с лестницы слышал, что со мной будет. Так как он поговорил уже с Толиком, который его встречал возле парадной. Мама повисла на руках: «Вася, не трогай — ему подкинули!» Отец начал с прихожей. В коридоре захрустели лыжи. Сестра разложила физику и стала учить. Я зажался между стенкой и шкафом. Бегать негде — 37 квадратов.
— Выходи, предатель! — орал батя. Квартира стала теснее.
На кухне начался семейный самосуд.
— Где взял?! — Затрещины. Дошло до удлинителя по ногам.
— Нашел!
— При каких обстоятельствах?!
Друзей не сдал. За Ульянку сказал, за «трубу». Заговорили о нашем местном 88-м отделе милиции. О статье УК 88 не вспоминали. Боялись, очевидно. Обнял маму. Опять в глазах затуманилось — сухари, мать, свитер с оленями. Но теперь у всех.
— Он малолетка, сидеть мне, за измену Родине,— отрезал отец, как в последний путь.
Но папе подливали хлебной. Дунувший, он подобрел.
Мать: «Давай в туалете утопим». А десять баксов на столе лежат. В руки их никто не берет.
— Пропитаны спецсоставом,— экспертно заявил прокурор.
А рядом селедочка.
—
— Да.
— Ешь их, а с ВВ мы решим.
Отец даже из бара пачку сигарет «БТ» достал. Все-таки в Совтрансав-то шоферил.
Я начал есть. Не слаще конфет и советской жизни. Кусал и съел. Бумага колючая.
— Вот так, сынок, будет с империализмом,— человечно так предрек папа.
К часу ночи меня отправили спать. Я заснул, потому что устал. А через год началась Олимпиада. Это было начало конца. На улицах замелькали модницы с целлофановыми пакетами «Мальборо», в которые вкладывали авоськи, а пакет носили как оболочку. И так же гладили эти пакеты вечерами, как я баксы.
Часть вторая. ЦЕНТРОВОЙ
Определение Гоголя, назвавшего Невский проспект «всеобщей коммуникацией» Петербурга, и во времена Брежнева оставалось актуальным. Город спланирован так, что у главного проспекта нет ни конкурентов, ни дублеров. Миновать его, добираясь с одного конца мегаполиса на другой, практически невозможно.
На Невском располагались лучшие гостиницы, универмаги и гастрономы, рестораны и кафе. По нашему времени, все это довольно скудно, но в Ленинграде середины 70-х ничего ярче быть просто не могло. С утра до позднего вечера по Невскому ходили толпы людей.
Это был не только проспект, но и своеобразная социальнотопографическая зона свободы. По-настоящему вольготно здесь себя чувствовали не случайные прохожие, а аборигены, те, кто сами себя называли центровыми,— фарцовщики, спекулянты, жулики всех мастей, директоры магазинов.
Они носили необычную одежду, общались с иностранцами, скупали и продавали валюту, спекулировали дефицитными товарами, обманывали горожан, приезжих провинциалов и интуристов десятками способов.
Фактически центровые так же, как и диссиденты из «Сайгона», невольно подрывали идеологические основы Советского государства. У дельцов с Невского всегда можно было втридорога приобрести джинсы и сигареты «Мальборо» — символы буржуазного благополучия. Да и сам образ жизни центрового резко противоречил моральному кодексу строителя коммунизма. Он делал вид, что где-то работает, а на самом деле не намеревался держать в руках ничего тяжелее бумажника. Он не мог внимательно пересчитывать деньги — сгребал их привычным жестом и расплачивался с некоторым пренебрежением. В его топографии не было места галереям Русского музея, для него существовали другие точки отсчета — рестораны «Кавказский», «Нева», «Баку» и самая главная — «Гостиный Двор», одна из линий которого в то время называлась Галерой.
Несколько тысяч фарцовщиков в брежневском Ленинграде образовали параллельный мир, в котором в зачатке уже существовало все то, что через 10—15 лет наводнит Петербург: свободная торговля, игорные дома, рестораны.
Центровых изживали КГБ и милиция, обком и комсомольские активисты, но их с каждым годом становилось все больше. В конце концов, часть этих дальновидных, битых, ошпаренных властью людей войдет в элиту нового строя. Один из тех, кто когда-то крутился на Галере, купит «Гостиный Двор» в качестве бизнес-актива. Произойдет примерно то, что произошло когда-то с Лас-Вегасом, где вы не увидите даже крохотной мемориальной таблички: «Этот город основал гангстер — белорусский еврей Марик Суховлянский по прозвищу Меир Лански».