Крысиная башня
Шрифт:
Мельник оказался в ловушке. Он понял, что так просто из полиции не выйдет. У него было два пути: подавить злость, забыть о Саше, не вмешиваться и попасть в СИЗО или повлиять на капитана Медведева.
— Молчишь? — ухмыльнулся тот. — Сказать тебе нечего? Тогда ответь мне вот на что: где ты был вечером семнадцатого мая?
— Дома.
— Кто может это подтвердить?
— Никто. Я живу один.
— Твоя женщина?
— У меня нет женщины.
— Родственники?
— Нет. Мама умерла недавно, а отец живет с другой семьей.
Мельник говорил, уже не заботясь о том, что говорит. Он
Скрипнули тормоза, брызнула кровь, закричали женщины, зрачки расширились от боли — Мельник отогнал видение. «Если я буду спокоен и собран, — подумал он, — если я не буду чувствовать злости, если я буду осторожен и не позволю себе действовать в полную силу, с капитаном ничего плохого не случится».
«Мельник не врет», — мысль была простая и четкая. Мельник взял ее осторожно, как бутылку с нитроглицерином, и поставил в голову капитана. А потом толкнул.
Капитан прервался на полуслове и остановился в недоумении, словно услышал грохот отдаленного взрыва. Мельник смотрел на него, боясь дышать, — он не знал, что именно сейчас сделал.
— Простите, — сказал капитан. Лицо его помрачнело, и он уселся за стол, тяжело опираясь на руки. — Голова болит.
Его широкая мясистая ладонь опустилась на лоб и медленно поползла вниз, до подбородка, будто капитан пытался стряхнуть навязчивую боль.
— Ничего, — сказал он Мельнику. — Пройдет. У меня это бывает. Особенно перед грозой. Люблю грозу в начале мая. Правда, уже июнь… Можете быть. Свободны можете быть. Давайте я подпишу.
Мельник протянул ему пропуск.
— В нас дети играют.
— В смысле?
— В прямом. Выходят в школьный двор, свечи зажигают — ну или палки там берут, делают вид, что свечи, — руками водят. Глаза закатывают и рассказывают. Способы описывают, которыми маньяк убивал жертву. Класс пятый-шестой. Даже третий иногда. Страшные вещи говорят, между прочим. Это хорошо.
— Да?
— Конечно. Дети — всегда хорошо. Ради них все. Раз дети в нас играют, значит, мы им нужны. Верхняя планка популярности, как ни крути. Хорошее у нас шоу.
Сидя на вокзальном перроне в ожидании московского поезда, Мельник думал о Медведеве. Головная боль все еще беспокоила капитана, и Мельник чувствовал себя виноватым.
«Я ограничиваю себя, — мысленно сказал он Саше, — совсем не зря. Я уверен, что не должен делать ничего, кроме поверхностного чтения мыслей, жонглирования и иногда остановки времени. Этого вполне достаточно, что бы ты там ни говорила».
Мельник откинулся на спинку неудобной вокзальной скамьи, прижался затылком к оранжевой, облупившейся стене зала ожидания. Было тихо. Люди на перроне молчали, стучали колесами поезда, прибывающие к другим платформам.
До прихода поезда оставалось еще полчаса. Мельник подумал, было бы хорошо, если бы поезд не пришел никогда. Чтобы вечно можно было сидеть посредине теплой июньской ночи, вдыхать запах остывающего металла
Он умел останавливать время, и, пожалуй, делал это лучше, чем что-то другое.
«А что, если, — подумал Мельник, — остановить время для Саши?»
Он представил ее сердечный цикл, три фазы, занимающие меньше одной секунды, вечный монотонный та-да-дам с акцентом на последней доле. Он размышлял, может ли остановить время в пределах этого цикла, и не для всей Саши, а только для ее сердца, и понял, что стоит попробовать. Одно и то же та-да-дам, повторяемое тысячи и тысячи раз, означало бы, что сердце не станет стареть. Болезнь не сможет выбраться из клетки повторяющихся циклов, и Мельник выиграет время.
Он дотянулся до спящей Саши и тронул ее сердце прохладной ладонью. Сердце вздрогнуло и отозвалось легким звоном, будто нечаянно задетая струна. Саша повернула голову и что-то коротко шепнула во сне. Мельник тронул сердце еще раз. Он дал себе слово не касаться ее, пока она не поправится, но разве такое прикосновение можно было считать настоящим? Настоящий Мельник сидел на вокзале и глядел в небо, розовое от света городских фонарей.
Он нырнул под сердце ладонью и сжал, как сжимает наездник бока разгоряченной лошади. Почувствовав прикосновение, сердце заколотилось, как сумасшедшее, и попыталось сбросить его со своей напряженной, пронизанной электричеством спины. Мельник едва удержался.
Саша проснулась, уставилась в потолок широко раскрытыми, блестящими в отблесках фонарей глазами. Ей только что снилась операция, какой она себе ее представляла: грудина вскрыта, металлические расширители не дают смыкаться краям, чужие руки касаются ее изнутри. Саша стряхнула остатки сна и почувствовала, как в реальности сладко заныл длинный уродливый шов.
Потом, не размыкая губ, она спросила:
— Ты?
— Да, — ответил Мельник.
— Что ты делаешь?
— Я хочу тебе помочь.
— Зачем? Ты никогда никому не помогаешь. Отпусти, — сказала Саша. Сердце ее сжалось, она судорожно вздохнула и заплакала навзрыд и без слез. — Отпусти, разве ты не видишь, как сильно мучаешь меня?
Они неслись над городом в розовом от фонарей небе, и Мельник больше не мог внушать себе, что касается ее не по-настоящему. Он сидел на вокзале, прислонившись затылком к стене зала ожидания. Саша лежала под скомканным одеялом, рот ее был приоткрыт, глаза, не мигая, смотрели в потолок. И в то же время они приземлялись на каком-то чертовом мосту, где свирепствовал ветер. Берега реки по обе стороны от моста были покрыты снегом, на горизонте возвышалась круглая каменная башня. Свист ветра был похож на крысиный писк, и клочья снега взметались над сугробами круглыми крысиными спинками.