Крысолов. На берегу

Его

зовут Джон Сидней Хоуард, мы с ним члены одного и того же лондонского клуба. В тот вечер я пришел туда ужинать около восьми, усталый после долгого дня и нескончаемых разговоров о моих взглядах на войну. Он входил в клуб впереди меня — высокий изможденный человек лет семидесяти с несколько нетвердой походкой. В дверях он зацепился за коврик, споткнулся и чуть не упал; швейцар подскочил и подхватил его под локоть.

Старик посмотрел на коврик и ткнул в него зонтом.

— Черт, зацепился носком, — сказал он. — Спасибо, Питерс. Видно, старею.

Швейцар улыбнулся.

— Многие джентльмены спотыкаются тут в последнее время, сэр. Я только на днях говорил об этом управляющему.

— Ну, так скажите еще раз и повторяйте до тех пор, пока он не наведет порядок, — сказал старик. — В один прекрасный день я упаду мертвый к вашим ногам. Вам же этого не хочется, а? — Он чуть усмехнулся.

— Совсем не хочется, сэр, — сказал швейцар.

— Надо думать. Очень неприятно, когда такое случается в клубе. Не хотел бы я умереть на коврике у порога. И в уборной не хотел бы. Помните, Питерс, как полковник Макферсон умер в уборной?

— Помню, сэр. Это был весьма прискорбный случай.

— Да… — Старик немного помолчал. Потом прибавил: — Да, в уборной я тоже не хочу умереть. Так что смотрите, пускай коврик приведут в порядок. Передайте от меня управляющему.

— Непременно, сэр.

Старик двинулся дальше. Я ждал, пока их беседа кончится, надо было получить у швейцара письма. Он вернулся за перегородку, подал мне мою почту в окошко, и я стал ее просматривать.

— Кто этот старик? — спросил я от нечего делать.

— Это мистер Хоуард, сэр, — ответил швейцар.

— Он, кажется, очень озабочен тем, какая именно кончина его ждет.

Швейцар не улыбнулся.

— Да, сэр. Многие джентльмены говорят так, когда начинают стареть. Мистер Хоуард очень много лет состоит членом нашего клуба.

— Вот как? — сказал я более почтительно. — Не помню, чтобы я его тут встречал.

— Кажется, он провел последние месяцы за границей, сэр, — объяснил швейцар. — А как вернулся, сильно постарел. Боюсь, его не надолго хватит.

— В его возрасте эта проклятая война дается нелегко, — сказал я, отходя.

— Совершенно верно, сэр.

Я прошел в клуб, повесил на вешалку свой противогаз, отстегнул портупею, повесил туда же и увенчал все это фуражкой. Потом подошел к витрине и просмотрел последнюю сводку. Ничего особо хорошего или плохого. Наша авиация все еще крепко бомбила Рур; Румыния все еще отчаянно грызлась с соседями. Сводка была такая же, как все последние три месяца после оккупации Франции.

Я пошел ужинать. Хоуард был уже в столовой; кроме нас там почти никого не оказалось. Ему прислуживал официант чуть ли не такой же старый, как он сам, и пока он ел, официант стоял подле и разговаривал с ним. Я невольно прислушался. Они говорили о крикете, заново переживали состязания 1925 года.

Я ужинал в одиночестве, а потому кончил раньше Хоуарда и подошел к конторке уплатить по счету. И сказал кассиру:

— Этот официант… как его…

— Джексон, сэр?

— Да, верно… Он давно здесь служит?

— Очень давно. Можно сказать, всю жизнь. По-моему, он поступил сюда то ли в девяносто пятом, то ли в девяносто шестом.

— Срок немалый.

Кассир улыбнулся, отдал мне сдачу.

— Да, сэр. Но вот Порсон, тот служит у нас еще дольше.

Я поднялся в курительную и остановился у стола, заваленного газетами. От нечего делать начал листать список членов клуба. Хоуард, увидел я, стал членом клуба в 1896 году. Значит, он и тот официант провели бок о бок всю свою жизнь.

Я взял со стола несколько иллюстрированных еженедельников и заказал кофе. Потом направился в угол, где стояли рядом два кресла, самые удобные во всем клубе, и собрался часок отдохнуть, домой вернуться успею. Через несколько минут рядом послышались шаги, и в соседнее кресло погрузился долговязый Хоуард. Служитель, не ожидая заказа, принес ему кофе и коньяк.

Чуть погодя старик заговорил.

— Просто поразительно, — сказал он негромко. — В нашей стране нельзя получить чашку приличного кофе. Даже в таком вот клубе не умеют приготовить кофе.

Я отложил газету. Если старику хочется поговорить, я не против. Весь день я проторчал у себя в старомодном кабинете, не поднимая головы читал отчеты и составлял докладные записки. Приятно отложить на время очки и дать отдых глазам. Я изрядно устал.

— Один сведущий человек говорил мне, что молотый кофе не сохраняется в нашем климате, — сказал я, нащупывая в кармане футляр от очков. — Из-за сырости или что-то в этом роде.

— Молотый кофе портится во всяком климате, — наставительно сказал старик. — Вы никогда не выпьете порядочного кофе, если покупаете молотый. Надо покупать зерна и молоть только перед тем, как варить. Но здесь этим не занимаются.

Он еще порассуждал о кофе, о цикории. Потом, вполне естественно, заговорили о коньяке. Старик одобрил тот, что подавали в клубе.

— Я сам когда-то занимался винами, — сказал он. — Много лет назад, в Эксетере. Но оставил это вскоре после прошлой войны.

Я решил, что он, должно быть, состоял в клубной комиссии по винам.

— Вероятно, это довольно интересное дело, — заметил я.

— Ну, еще бы, — сказал он со вкусом. — Разбираться в хороших винах очень интересно, можете мне поверить.

Мы были почти совсем одни в просторной комнате с высоким потолком. Разговаривали негромко, откинувшись в креслах, порой надолго замолкали. Когда очень устанешь, вот такая мирная беседа — большое удовольствие, ее смакуешь понемножку, словно старый коньяк.

— Мальчиком я часто бывал в Эксетере, — сказал я.

— Я-то прекрасно знаю Эксетер, — сказал Хоуард. — Прожил там сорок лет.

— У моего дяди был дом на Стар-кросс, — и я назвал фамилию дяди.

Старик улыбнулся.

— Я вел его дела. Мы были большими друзьями. Но это было очень давно.