Кто остался под холмом
Шрифт:
Три месяца спустя после того дня, когда Анна впервые вошла в палату, Соня Бялик проснулась среди ночи. Она всегда пугалась темноты. Во тьме комната сдавливала ее, точно стенки гроба, куда ее уложили прежде, чем она умерла. Но в этот раз горел светильник, молодая женщина сидела в кресле, подогнув под себя ноги, и читала дамский роман в глянцевой обложке.
– Слушай, – устало сказала Соня, прикрывая глаза от света, – ты когда-нибудь оставишь меня в покое или нет?
Женщина подняла на нее безмятежный взгляд:
– Никогда.
– Вообще никогда? – ужаснулась Соня.
– Абсолютно, – заверила женщина.
– Слава Богу, – тихо сказала Соня. И когда чужая женщина подошла к ней, чтобы поправить одеяло, на секунду дотронулась до ее живой, теплой, мягкой руки.
В этот миг с камешком случилась удивительная метаморфоза. Из мизерной закорючки размером не больше голубиного коготка он вдруг увеличился, превратившись в полновесный шершавый камень, и сияющая вечность брезгливо отодвинулась на неопределенное расстояние. Поскольку каждому, включая даже сияющую вечность, известно, что топать с камнем в ботинке совершенно немыслимо.
Марта, переехав в новый дом, вскоре обнаружила, что существуют разногласия во взглядах на ее новое положение.
Бабка полагала, что Марта в ее власти.
Марта была убеждена, что власти над ней не имеет никто, кроме Господа, у которого много иных забот, и Киры Михайловны Гурьяновой, ограниченной в своих действиях законом о гарантиях прав ребенка. За эту поразительную осведомленность отвечала поисковая система «Яндекс». Именно она в ответ на запрос Марты «учитель может побить своево школьника дать подзатыльник потаскать за ухо или нет» сухо сказала, что это запрещено. Марта вздохнула свободнее.
Против бабки закон был бессилен.
Даже тот, кто вздумал бы оскорбить Галину Терещенко, не нашел бы в ней сходства с вурдалаком, но, безусловно, людей она рассматривала в первую очередь с точки зрения питательности. Долгие годы ее кормовую базу составляла дочь. Когда Анну похитил рыжий клоун, Галина исхудала, щеки ввалились, одежда повисла на ней, как на вешалке. Не очень проницательные люди приписывали эту перемену тоске по дочери.
После примирения она надеялась вернуться к прежнему режиму потребления. Но с Анной что-то случилось. Она, прежде терявшая от грубостей волю, приобрела избирательную глухоту, и часть речей Галины таяла в воздухе, не дойдя до адресата. На губах Анны теперь почти всегда играла улыбка, тихая, не предназначенная для других – так свет пробивается сквозь плотно зашторенное окно.
Заполучив Марту, Галина возрадовалась. Не то чтобы она не жалела ребенка. Будь Марта белокурым голубоглазым ангелом, безутешно плачущим от потери отца и матери, Галине было бы легче. Она вцепилась бы в нежное тельце, понесла бы прочь, сжимая в когтях и облизываясь в предвкушении обильной трапезы, но на бегу не забывала бы утирать малютке слезы. Разве не это люди называют добротой?
Однако Марта осложняла ей задачу. Галина, кроткая душою и терпимая к недостаткам, готова была мириться с уродством девочки. Но кроме вызывающей внешности, та обладала дрянным характером. Недели хватило, чтобы Галина поняла: кротостью и любовью с этим ребенком не сладить.
Что оставалось? Это для ее же пользы, сказала себе Галина. Если девчонка продолжит в том же духе, сама жизнь накажет ее и сделает это безжалостнее, чем бабушка, желающая сироте только добра.
С поркой не вышло. В ярости от неудачи, а в особенности от того, что левая рука несвоевременно вышла из строя, Галина пошла на крайние меры. Мерзавка! Испорченная, бессовестная. Не приструнить ее сейчас – в другой раз она выкинет что-нибудь ужасное. Поджог! Убийство!
Идея о превентивном наказании потенциальных преступников часто находит себе приверженцев в лице тиранов и пожилых женщин.
Галина затаилась, дождалась, когда враг утратит бдительность, и на этот раз все получилось.
– Будешь еще кусаться? – спросила Галина, потрясая над Мартой забинтованной рукой. – Будешь, паршивка?
Можно было совершить месть сразу, но хотелось отметить победу, и экзекуция над поверженным врагом была отложена.
Рано утром в дверь постучали.
– Здравствуйте, – сказала Гурьянова. – Я хотела бы увидеть Марту.
Галина приторно улыбнулась и подвинулась так, чтобы кровать оказалась за спиной.
– Приболела она, Кира Михайловна… Простыла внученька моя. Сиротка!
Директриса поджала губы и прошла сквозь Галину – во всяком случае, ничем иным та не смогла объяснить вторжение. Взгляд ее остановился на маленькой фигурке.
– Вы ее связали, – бесстрастно сказала директриса.
– Ворочалась она во сне… С кроватки падала, – пробормотала Галина. – Видите, только уснула… По папочке все плачет…
Гурьянова обернулась к ней. В доме внезапно посветлело, как в операционной, и повеяло холодом.
– Ножницы, – прошелестела Гурьянова.
Галина кинулась за ножницами, точно вышколенная медсестра за ланцетом.
– Марта! – позвала Кира, перерезав веревку.
Девочка сонно потянулась и повернулась на другой бок.
– Я ж вам талдычу, спит… – начала было Галина, но директриса выпрямилась в полный рост, и слова застряли в горле.
– Завтра Марта должна быть в школе.
Хозяйка вжалась в стену, торопливо закивала: будет, Кира Михайловна, все будет как вы скажете.
Страха, который навела на нее Гурьянова, хватило надолго, но когда директриса уехала по делам, а Марту опять поймали на краже, Галина сорвалась.
Никаких веревок! Но оплеух-то поганой девке она могла надавать? Кое-где за воровство руки рубят.
Марта, поняв, что ее ждет, юркнула хорьком и забилась под кровать.
– Сама вылезешь? – сладко пропела Галина. – Или достать тебя?
Жарким сквозняком обдало затылок, и она обернулась. В дверном проеме застыла черная фигура, кривоносое страшилище.