Кто такая Айн Рэнд?
Шрифт:
Существовала между ними и культурная связь. Мизес был практически на четверть века старше Рэнд, но они оба происходили из одной и той же космополитичной еврейской общности. Его венская семья по многим параметрам была похожа на семью Розенбаумов: это были люди светские, но консервативные, культурные, но коммерчески ориентированные. Мизес покинул Австрию из-за угрозы со стороны нацистов, и этот опыт оказал глубокое влияние на формирование его взглядов относительно государства. Его стиль также послужил моделью для Рэнд. Мизес был широко известен, благодаря своим вечерним семинарам по четвергам, где собирались любопытные студенты вперемешку с либертарианцами всех возрастов. Австриец был официален и сдержан в общении со своими слушателями, которые, в свою очередь, относились к нему с большим почтением. Дискуссии там были столь интенсивными, что обычно по окончании лекции часть слушателей перебиралась в ближайший ресторанчик, где группа студентов уже без профессора продолжала обсуждение до поздней ночи. Пренебрежительно игнорируемый американским интеллектуальным истеблишментом, Мизес, тем не менее, сумел стать лидером собственного небольшого движения.
Вскоре Айн Рэнд, по примеру Мизеса, обзавелась собственным интеллектуальным салоном. По мере того, как она сближалась с Натаном и Барбарой, Рэнд проводила огромное количество времени в новой суррогатной семье, тесном кругу родственных связей, входили в который преимущественно родственники и друзья молодой пары. Там были двоюродные братья Натана Леонард Пейкофф и Аллан Блюменталь, сестра Натана и ее муж – Элейн и Гарри Кальберманы, подруга детства Барбары Джоан Митчелл и соседка Джоан по студенческому общежитию Мэри Энн Руковина. Также частым гостем на этих собраниях был Алан Гринспен – бойфренд Джоан, вскорости ставший ее мужем. Многие люди этого круга были студентами Нью-Йоркского университета, в котором теперь учились Барбара и Натан. Все эти молодые люди были в восторге от Рэнд, привлеченные ее сильным характером, тем, как смело она преподносила новые философские идеи, и, конечно же, ее литературной славой. Эта группа поклонников Рэнд называла себя «Класс – 43» (в честь года первой публикации «Источника») или же, в шутку, «Коллектив». Рэнд предоставляла своему ближнему кругу редкую прерогативу, а именно – возможность читать главы романа «Атлант расправил плечи» по мере того, как они появлялись на свет из ее печатной машинки. Объективизм как философская концепция очень долго вызревал в сознании Рэнд. Теперь он начал формироваться вокруг нее – уже как социальный мир.
Глава 25
Своя атмосфера
Персона Рэнд оставалась очень привлекательной для либертарианцев. Она подружилась с Гербертом и Ричардом Корнуэллами – двумя братьями, которые работали на ФЭО и Фонд Волкера. Корнуэллы являли собой тот самый тип бизнес-ориентированных либертарианцев, с представителями которого она много общалась в Калифорнии. После обучения у Мизеса Герберт сделал карьеру в продуктовой корпорации Dole Pineapple (ныне Dole Food Company), а Ричард стал главой Национальной ассоциации промышленников США, а позднее дослужился до советников президентов Никсона и Рейгана. Ричарду считал Рэнд «электризующей» личностью. Когда он бывал у нее в гостях, она казалась ему полной энергии живой динамо-машиной, «взгромоздившейся на тахту, куря сигарету в длинном мундштуке». Ему особенно запомнилось «своеобразное напряжение, с которым она смотрела на собеседника в процессе разговора», которое он находил восхитительным и отчасти даже пугающим. Однажды вечером Корнуэллы привели к ней домой Мюррея Ротбарда. Коренной бруклинец, Ротбард пришел в организованное либертарианское движение, благодаря печально известной брошюре «Крыши или потолки?», которая принесла столько несчастий Леонарду Риду. Прочитав ее в 1946 году, когда он был студентом, Ротбард связался с ФЭО и вскоре познакомился там с трудами Мизеса. К тому моменту, как в Нью-Йорк вернулась Айн Рэнд, Ротбард работал над докторской диссертацией по философии в Колумбийском университете и был постоянным посетителем семинаров Мизеса.
Познакомившись с Рэнд, Ротбард быстро понял, что продуктивного общения у него с ней не заладится. Тем не менее, у этих двоих было довольно много общего. Оба они любили поспорить, занимали экстремистские позиции и критиковали всех, кто хоть сколько-либо отклонялся от той идеологии, которая представлялась им единственно верной. Хоть он и не был экономистом, Ротбард, как и Рэнд, рассматривал либертарианство сквозь призму морали. Но Рэнд ему казалась слишком утомительной. Ее напряженность, ее постоянный огромный прилив энергии – для Ротбарда это было слишком. Он не мог знать, что Рэнд регулярно употребляет амфетамины, но сумел почувствовать связанную с этим странность в ее поведении. Даже несмотря на то, что он любил допоздна поболтать о плюсах и минусах экономической теории, Ротбард не мог долго общаться с Рэнд. После встреч с нею он еще несколько дней чувствовал себя подавленным.
Тем не менее, знакомство с Рэнд стало очень важным событием в жизни Ротбарда (который сам впоследствии стал выдающейся фигурой на американском политико-экономическом небосклоне), поскольку оно открыло ему глаза на некоторые тонкости исследуемых дисциплин. Несмотря на его верность идеям Мизеса, Ротбард был обеспокоен антипатией австрийской школы по отношению к естественному праву. Он хотел, чтобы экономика имела под собой более глубокие основания, нежели один лишь утилитаризм. Благодаря Рэнд, Ротбард познакомился с эпистемологией Аристотеля и узнал о «целом пласте философии естественного права, о существовании которого раньше даже не подозревал». Он стал изучать этот пласт, самостоятельно читая книги. В конце концов Ротбард соединил австрийскую теорию экономики с философией естественного права, чтобы создать свою собственную ветвь анархистского либертарианства. Ротбард признавал, что общение с Рэнд было для него очень ценным опытом – но, тем не менее, он не любил и сторонился ее. Невероятная харизма Рэнд могла как привлекать, так и отталкивать.
Начав готовить собственные интеллектуальные кадры, Рэнд стала менее заинтересована в том, чтобы кропотливо переубеждать окружающих людей и обращать их в собственное мировоззрение. Гораздо легче было начать с нуля. В отличие от Мизеса, Ротбарда и Хайека, молодые люди, с которыми она познакомилась через Натана и Барбару, еще не успели сформировать устойчивых взглядов на политику или свободный рынок. Они были восприимчивы к ее комплексному представлению о мире, ее универсальной теории единого поля существования. Другие либертарианцы могли начать спорить с Рэнд – но «Коллектив» просто молча внимал ей.
На этом фоне выдвижение в 1951 году Дуайта Эйзенхаура кандидатом на пост президента от республиканской партии казалось Рэнд настоящим поворотным моментом. В напряженной внутрипартийной борьбе Эйзенхауэр, прославленный военный герой, одолел сенатора Роберта Тафта, который ранее считался наиболее вероятным претендентом на номинацию. Тафт, известный в Сенате как «Мистер Республиканец», был последним крупным политиком, открыто высказывавшим взгляды, которые разделяли Рэнд и ее друзья-либертарианцы. Он решительно выступал против политики Нового курса, боролся с профсоюзами и ставил под вопрос дальновидность решения о вступлении во Вторую мировую войну. Эйзенхауэр же, напротив, был совершенно не скандальным политиком, который предложил американцам ободряющую крепкую руку у руля после потрясений Великой депрессии и войны. Кроме того, он был самым выдающимся военным гением союзнических сил, оказавшим огромное влияние на ход Второй мировой – а американцев на тот момент все больше беспокоила затягивающаяся война в Корее. Эйзенхауэр был так популярен, а его политические взгляды – настолько умеренны – что обе партии боролись за этого перспективного кандидата в президенты. Сам Эйзенхауэр, стоит отметить, поначалу вовсе не имел подобных амбиций.
Узнав об этой номинации, Рэнд навострила уши. Эйзенхауэр казался ей похожим на Хайека – она рассматривала его как внутреннего разрушителя и ложного друга, выход которого на высшую политическую арену существенно ослаблял дорогие ей принципы. Рэнд считала, что Эйзенхауэр причинил больше вреда, чем мог бы причинить любой демократ, поскольку его выдвижение «уничтожило любую возможность оппозиции» и означало «конец какого бы то ни было, пусть даже не совсем правдоподобного и не всегда последовательного противостояния государству, основанному на идее всеобщего блага». Рэнд была не одинока в такой реакции. Даже ненавидимые ею новые религиозные консерваторы с прохладцей относились к Эйзенхауэру, за которым они не видели никакой идеологии. Но в 1951, к ужасу Рэнд, большинство ее нью-йоркских друзей засунули свои оппозиционные мнения и критические суждения в задний карман и поддержали Эйзенхауэра. Двадцать лет правления демократов сделали их готовыми с радостью упасть в объятия любого республиканского президента. Рэнд посчитала произошедшее глупым компромиссом и непростительной непоследовательностью. Она поняла: «Они выступали не за свободное предпринимательство, эта идея не была абсолютной в их умах в том смысле, как предполагает настоящий капитализм в условиях государственного невмешательства. Я осознала, что не могу ничего с этим поделать и не могу рассчитывать на помощь со стороны кого-либо из них». После череды разочарований она была готова порвать отношения со всем консервативным миром.
К такому выводу мягко подтолкнул ее Натан, выступивший теперь в новой для себя роли советчика. «Консерваторы на самом деле и не были нашими сторонниками, – сказал он Рэнд. – В философском плане у нас, по большому счету, нет с ними совершенно ничего общего». Он смело заявил Рэнд, что она совершала «огромную ошибку», ассоциируя себя с республиканцами, консерваторами или либертарианцами. Айн была заинтригована его высказыванием и увидела в нем знак, что ей стоит пересмотреть свой образ мыслей. Оглядываясь назад десяток лет спустя, она вспоминала: «Начиная с того момента… я решила, что консерваторы как таковые не являются моими союзниками, что мне могут быть интересны среди них некоторые отдельные личности, а в каких-то особых случаях у меня может быть с ними что-то общее, но в целом они не являются моим лагерем – я стою от них особняком, совершенно одна, и я должна создать свою собственную линию обороны». Сказанное Натаном подразумевало, что он и остальной «Коллектив» заменят ей союзников, которых Рэнд оставила позади.
Состоявшаяся в 1953 свадьба Натана и Барбары ускорила уход Рэнд из широкого либертарианского сообщества. Рэнд много сделала для того, чтобы укрепить этот союз. Еще в Калифорнии Барбара призналась ей, что не уверена в этих отношениях – но обнаружила, что наставница не понимает ее нерешительности. Натан был выдающимся молодым человеком и имел глубокий интеллект. Барбара восхищалась им и разделяла его ценности. Рэнд считала, что у этих двоих есть все компоненты, необходимые для успешных отношений. И, вопреки своим инстинктам, Барбара прислушалась к совету Рэнд. Последовавшее за этим решение Натана и Барбары сменить свои фамилии на «Бранден» символизировало новую силу растущего круга сторонников Рэнд. Это было жесткое и хлесткое слово, сразу вызывавшее в памяти типичного персонажа прозы Рэнд – мужественного, благородного и непоколебимого в своих стремлениях. Кроме того, оно включало в себя также само имя «Рэнд». Символизм был предельно очевиден. Барбара и Натан вступили в новую жизнь не только как молодожены, но и как люди, хранящие верность Айн Рэнд и миру который она создала.