Кто там стучится в дверь?
Шрифт:
— Из аптеки. Нет, не показалось. Они шли за мной три квартала. Но кажется, я оторвалась... Нет, не оторвалась. Они снова здесь. Так вы полагаете, доктор, что следует обратиться к гомеопату... Да, да, а раньше его побеспокоить нельзя? Да, да, я очень благодарна вам за совет и...
Ему хотелось прошептать, попросить, приказать: «Карин, умница моя, повесь трубку! Повесь немедленно!»
Все существо его говорило: «Она должна повесить, это ее долг, а если она вдруг потеряла контроль над собой, если растерялась, я обязан подсказать ей единственный ход. Тогда
Как разведчик он был обязан дать ей приказ. Отсечь, отбросить сомнения, забыть все, что связывало его с этой единственно дорогой для него женщиной... Но для этого ему надо было, пусть не надолго, пусть на несколько секунд стать другим человеком — не Рустамбековым.
«Я прощаюсь с ней. И больше ее не увижу. И не хочу, чтобы в ее ушах до последнего часа звучали эти мои слова. Произнося их, я как бы спасаю себя. Нет, она знает меня и никогда так не подумает. Но я так подумаю. Я могу погибнуть нелепо. Все зависит от одного ее жеста. От того, успеет ли она повесить трубку, пока ее не схватят. Повешу я или нет — роли не играет. Меня найдут через станцию. Пара пустяков».
— Карин, друг мой. Я желаю тебе одного...
Карин перебила:
— Они здесь, они идут ко мне! Прощай!
Маленький франт неторопливо подошел к будке, резко открыл дверку и, обхватив костистыми пальцами запястье руки Карин, пролаял:
— Не вешать трубку!
Опомнившись, Карин попыталась нажать на рычаг телефона свободной рукой. Было поздно: ее оттеснили от аппарата. Второй втиснувшийся в будку мужчина отвернул лацкан пиджака:
— Полиция, прошу не двигаться. — Отработанным жестом провел руками по платью, ища оружие, приказал: — Не поднимать шума и не обращать на себя внимания. Хельмут, ты можешь позвонить из кабинета провизора.
Через несколько минут телефонная станция дала справку: аппарат, находящийся в аптеке, соединен с номером ювелирного магазина.
В этот момент Рустамбеков принимал даму, выбиравшую колье.
«Они могут заинтересоваться перепиской, которую вел отдел «Письма с фронта». Значит, одна из ниточек протянется к Песковскому».
— Прошу извинить меня, мадам, но у меня начинается приступ почек. Эти проклятые камни... Я должен сделать укол. Вам поможет мой сотрудник.
Рустамбеков нажал на кнопку и сказал несколько слов вошедшему помощнику.
— Еще раз прошу извинить, мадам.
Через час Рустамбеков позвонил из автомата на квартиру к Карин Пальм.
Этого звонка ждали четверо.
Жилистый господин с впалой грудью, впалыми щеками и тусклыми глазами предупредил:
— Если зазвонит телефон, передадите, что у вас все в порядке, что вас приняли за другую и выпустили, пригласите в гости, скажите, что вам необходимо встретиться.
Пальм взяла трубку. К ней подсела сотрудница гестапо, вызванная для обыска. Впилась глазами в Карин, будто гипнотизируя, предупреждая, что повлечет за собой одно лишнее слово.
— У меня все в порядке. Да, да, просто немного устала, расстроились нервы. Сижу пью чай. Выло бы очень мило, если бы вы... — ей позволили продолжать беседу, — если бы вы скрылись, потому что я арестована и у меня обыск. Прощайте, друг.
Рустамбеков последний раз вышел в эфир. Он передал очередную сводку данных, полученных от разных своих корреспондентов. Извещал о провале Карин Пальм. Предупреждал об опасности, нависшей над разведчиком, имевшим код Песковского.
Еще во время сеанса услышал тяжелое урчание грузовиков и лай овчарок. Вынул браунинг. Растер в порошок пепел на тарелочке.
«Кажется, за мной прибыли...» — это были последние слова полковника Рустамбекова, переданные в эфир.
У Юргена Ашенбаха большие мясистые уши, прилипшие к голове надежно, без зазора. Достаточно было полковнику Нольте посмотреть на эти уши, как он тотчас вспоминал отца Юргена, своего товарища Александра. Был старый товарищ полковника Нольте где-то недалеко, Юрген дважды ездил к нему.
У сына то же свойство, что и у отца, — когда волнуется, лицо становится бледным и непроницаемым, а уши наливаются не красным — фиолетовым цветом, да крохотные бисеринки пота выступают на лбу.
Вот и сейчас Нольте готов был бы пойти на пари: что-то такое случилось с обер-лейтенантом, расспрашивать не пристало, но ясно — что-то случилось. Почему он изменил свои планы на вечер и просит отпустить его в ресторан? «Ищи женщину»? Вряд ли. Женщины не занимали этого честного служаку. Интересно было бы посмотреть, кто его там ждет.
Юрген Ашенбах шел быстрым шагом к центру города, где в бывшей общепитовской столовой разместился ресторан «Боян» для господ офицеров и их дам, «русская еда на все вкусы».
Обер-лейтенант был погружен в невеселые мысли.
«Откуда могла появиться коллекционерша? Мистификация? Просто они не выпускали меня из поля зрения и ждали, когда смогу им пригодиться. Танненбаум, Танненбаум, русский шпион, что он потребует от меня? Что предложит? Как опешил Рипа, когда услышал его фамилию. Вот оно что, сын чекиста в немецком штабе. В его руках моя карьера. Но в моих — его жизнь. Чья ставка выше? Сколько лет прошло с тех пор... какой срок давности может иметь то, что я тогда совершил? Не проще ли мне было взять сегодня с собой... Нет, я никого не должен посвящать до поры до времени. Не торопиться, не спешить. Все как следует взвесить».
Танненбаум поднялся навстречу, улыбнулся приветливо, пожал руку — так гурман, ни разу в жизни не выпивший рюмки в одиночку, встречает закадычного приятеля.
Официант, услышав, как Танненбаум щелкнул пальцами, скрылся за портьерой. Через несколько минут на столе появились запотевшая бутылка водки, селедка, вареная картошка, огурцы и прочая снедь, два калача, которые самолично выпекал бывший филипповский служка, ставший совладельцем «Бояна».
Танненбаум разлил по рюмкам водку, посмотрел в глаза Ашенбаху и, как показалось тому, улыбнулся: