Кто-то за дверью
Шрифт:
Отыскав «гнусное письмо», Ганс размахивает им.
– Но с этим покончено! Ты здесь! Я никогда больше не стану перечитывать это ужасное письмо!
Он комкает листок и отбрасывает в сторону так же, как до этого бросил оружие. И тогда, опустошив карманы, освободив наконец руки, избавившись от всего, что причиняло ему боль, он преодолевает последнее расстояние, отделяющее его от Пюс. Хватает ее за руку, с неудержимой силой привлекает к себе, и я понимаю, что сейчас произойдет то, чего я никак не предвидел. Он потребует свое, то, что ему принадлежит. Пюс может кричать сколько угодно, он возьмет
– Ну, иди же! Приди в мои объятия! Как безраздельно ты будешь принадлежать мне сегодня! Как в первую нашу ночь, Франсуаза! Нашу первую ночь в Отейле!
Ганс, наверное, совершенно забыл обо мне. Или же, помня, полагает, что я из деликатности удалюсь, оставлю мужа наедине со вновь обретенной женой. Только этого не хватало! Бедный Пигмалион! Ганс не желает уступать мне место, которое я предоставил ему на время. И как упрекнуть его в этом, если я сам дал ему в жены собственную жену?
Но жена сопротивляется с бешеной силой. Она понимает неотвратимость того, что должно произойти, всю его абсурдность, но несмотря на безвыходность положения, не желает покориться и отбивается, обезумев от страха.
Это кара, Пюс, твоя кара! Ты не захотела хранить верность, принадлежать единственному мужчине, ну и вот, пока двое дрались, ты досталась третьему, и узнаешь, что такое ад!
Не думаю, что тебе удастся вырваться! Он надежно держит тебя, все крепче сжимает твою кисть. Ганс больше не сдерживает своей дикой силы, хватает Пюс за другую руку и отрывает от стены. Теперь с ним не совладать. Он швыряет Пюс на диван и набрасывается на нее.
Она начинает кричать, выть, словно животное, но напрасно: рядом нет соседей, готовых услышать ее. Это не только бесполезно, но и опасно. Ибо я вижу, что у Ганса ее крик вызывает обратную реакцию. Сопротивление делает безумца еще безумней. И вот он, в свою очередь, рычит:
– Да замолчишь ты, потаскуха?! Замолчишь или нет? Небось, в отельчике на Темзе ты не орала? Или, может, от наслаждения, а, шлюха?
У нее вырывается еще один крик, а потом она умолкает. Неожиданно руки Ганса Вамберга добрались до ее горла. Его длинные безжалостные пальцы трижды убийцы сжимают горло Пюс все сильней, и я вижу, как из ее приоткрытого рта вылетает последний неслышный крик, беззвучный крик смерти.
– Отпустите ее!
Вот и я закричал. Я не смог вынести этого зрелища – смерти Пюс. Я спускаюсь по лестнице. Спускаюсь, не торопясь, потому что, услышав мой крик, Ганс отпустил Пюс. Он выпрямился от неожиданности, обернулся в изумлении к лестнице и смотрит на меня, не слишком уверенный в реальности того, что видит.
Я же удивляюсь собственной смелости. Мои глаза сверкают, мышцы напряжены. Я храбр в жизни, и это ощущение пьянит меня, приподнимает над землей, делая невесомым. Я отлично знаю, что Гансу Вамбергу достаточно нагнуться, чтобы поднять револьвер, направить на меня и выстрелить. Это одержимый, он привык убивать и, несомненно, черпает в этом необычное удовольствие. Сейчас, когда кризис достиг наивысшей точки, когда, ему помешали довести его дело убийцы до конца, он опасней, чем когда бы то ни
Сойдя со ступенек, не останавливаюсь, а направляюсь к Гансу, все тем же медленным и тяжелым шагом, и это поступь только что обретенной мною храбрости. Когда я оказываюсь всего в двух метрах от безумца, он не выдерживает. Он поднимает руку, прикрывая лицо неловким испуганным движением, как делают провинившиеся дети в ожидании подзатыльника – зрелище просто душераздирающее. Снова – это жалкий человек, который знает – я его хозяин, создатель, отец.
– Я не хотел ее убить, нет, клянусь вам, я говорю правду! – лепечет он.
Он снова абсолютно безобиден, и я обращаю свой взгляд к Пюс. Вся дрожа, она чуть приподнялась на локте и смотрит на меня, ничего не понимая, но зная одно: она спасена и спас ее я.
Когда же кровь снова приливает к ее лицу, оживляет рассудок и будит инстинкт, она спрыгивает с дивана и устремляется ко мне в объятия. Подобно зайчишке, на время парализованному светом фар и вдруг одним прыжком добравшемуся до спасительной чащи.
То, что Ганс видит, сражает его окончательно. В полной растерянности он смотрит, как мы, обнявшись, стоим рядом.
– Но что же вы делаете? – с трудом выговаривает он.
Франсуаза, его жена, – в моих объятиях, в объятиях его друга, того, кто вернул ему душу! Он теряет последние остатки разума (если что-то еще оставалось).
Пюс в моих объятиях дрожит всем телом, она потрясена не меньше.
– О, Луи, Луи! – стонет она, задыхаясь. – Скажи, что все это сон! Страшный сон!
– Действительно, это своего рода сон, – говорю я вполголоса.
Затем, резко отстранившись от нее, подхожу к Гансу, который, совершенно ошалев, стоит в двух шагах от входной двери. Надо покончить с этим, одним махом отрезать все нити, которые я держал в руках, успешно ведя игру, и которые теперь, перепутавшись, ничему больше не служат.
– Ну, что вы стоите! – говорю я Гансу. – Уходите! Бегите отсюда!
Вдруг мое сердце сжимается: из его глаз выкатываются слезы и медленно стекают по серым щекам. Эти слезы ужасны.
– А моя жена? – жалобно произносит он. – А Франсуаза?
О, несчастный, о, потерянная душа!
– Это не ваша жена, Ганс, – мягко объясняю я ему.
– Это не моя жена? – повторяет он, привыкнув верить всему, что я говорю.
– Нет, Ганс.
– Почему вы называете меня Гансом?
– Потому что это ваше имя.
Он не спорит. Лишь сжимает лоб своими большими руками.
– Мне больно, – говорит он.
У него нет больше сил не понимать, он страдает до крика.
Открываю дверь, выталкиваю его на улицу и думаю о том, что проклятие настигнет меня. Он делает шаг, другой и, обернувшись, бросает на меня отчаянный взгляд. Этого перенести я уже не в состоянии. Быстро захлопываю дверь и стою, прижавшись к ней лбом – то дерево моего креста.
X
Сколько времени простоял я так, прислонившись к этой проклятой двери после ухода Ганса? Не знаю, но внезапно ощущаю на своем затылке дыхание Пюс и прихожу в чувство, словно очнувшись от обморока.