Кто-то за дверью

Робер Жак

– Или же, – повторяет она, тяжело дыша.

– Или же ты скажешь им правду. Выбирай сама...

Снова беру со стола папку с тридцатью пятью страницами, в которых заключена вся задуманная мной интрига, и показываю Пюс.

– Здесь моим почерком написана вся правда от начала до конца,

Если хочешь – мои признания. Эта папка – твоя, я отдаю ее тебе, оставляю на столе. Ты можешь взять ее, когда они придут, и показать им. Ты можешь сделать с ней все, что захочешь. Уничтожить или передать в полицию. Моя судьба целиком и полностью в твоих руках.

На этот раз она поняла все до конца, и постепенно ее лицо искажает страдание.

– Ты хочешь, чтобы я была тебе судьей, не так ли? – Подступившие рыданья мешают ей говорить. – Это последняя пытка, которую ты изобрел? Твоя последняя месть?

– Это не месть, Пюс, – мягко говорю я. – Это возмездие. Мне кажется справедливым, что ты первая призвана судить о степени моей вины и вынести приговор.

– Потому что надеешься, что я тебя оправдаю?

– Нет, ошибаешься. На этот раз никаких хитростей. Ты должна понять, Пюс: я потерял тебя, потерял навсегда. А человек, который тебя похитил, мертв. Все остальное для меня неважно.

– Но все-таки... – вижу, она теряет самообладание – Как, по-твоему, я поступлю?

– Не знаю. Понятия не имею, если честно. Ты, в самом деле, единственный судья. Ты знаешь, что я совершил преступление чужими руками, но ты также знаешь, что пошел я на это из любви. Потому что любил тебя до безумия в буквальном смысле этого слова, то есть как сумасшедший, способный на убийство. Если ты расскажешь им правду, я наверняка предстану

перед судом, и это будет, надо признать, вполне заслуженно.

– И ты пропал! – вырывается у нее как крик. Мне знакома эта моя улыбка. Улыбка восточных мандаринов, владеющих древней мудростью, которая, если разобраться, ничто иное, как высшая форма хитрости.

– Пропал? Ну, не совсем. Мой адвокат будет ссылаться на смягчающие вину обстоятельства, говорить о преступлении на почве ревности, и мне наверняка дадут минимальный срок. Присяжные всегда снисходительны к обманутым мужьям. Уж они в этом разбираются!

В ту же секунду раздается звонок в дверь.

– Иди, – говорю я Пюс. – Иди, открой им.

Она стоит посреди комнаты, прямая, неподвижная, словно взошла на костер и ждет, когда к ней прикоснется пламя, а в глубине ее синих глаз дрожит отчаяние.

Наконец, она, будто ожив, приближается к двери и распахивает ее настежь.

И вот в золотистом дрожащем свете угасающего дня появляются две фигуры – одетые в свои плащи полицейские инспекторы. Они с непокрытой головой. Как ангелы смерти. Молчаливые ангелы, неподвижные ангелы, носители тайны, что еще удерживает чашу весов в равновесии между правдой и ложью.

Пюс поворачивается ко мне спиной. Я не вижу ее лица. Она тоже смотрит на этих наказующих ангелов, но я теперь не знаю, что выражает лицо моей возлюбленной.

– Входите, господа, – говорит она, и голос ее не выражает никаких чувств.

За моей спиной шевелятся занавески. Холодный ветер, гуляя по набережной, добрался до них. И я слышу, как где-то в море кричит пароход.