Кто твой враг
Шрифт:
И снова в Сент Мэри Эбботс ударили в колокола.
— Пойду пройдусь, — сказал Норман. — Я ненадолго.
Джои налила Чарли еще кофе.
— Бедняга, — помолчав, сказал Чарли.
— Он струсил, — сказала Джои.
— Струсил? Ему, понимаешь ли, нелегко. Он обожал брата.
— Нормана всю жизнь пугали трудности. Он всегда бежал от них.
— Все ты знаешь, — сказал Чарли. — Все-то ты знаешь.
От Сены поднимался туман. Эрнст зевнул. Кости ныли. Бродяга, пристроившийся рядом на булыжной набережной, снова закашлялся, захаркал. Эрнст испугался, как бы он не испустил дух. Помчался сквозь кромешную тьму к ближайшему кафе, вернулся с мерзавчиком коньяка. Бродяга
Эрнст был в Париже уже десятый день, а никаких перспектив пока не намечалось. Он получил письмо от матери. Из Гамбурга. Жить ей было не на что. Отец прислал открытку из Берлина. Жить ему было не на что.
У отца, поседевшего, сгорбившегося, с подслеповатыми, слезящимися глазами, завелась досадная привычка, заговаривая с незнакомыми, отвешивать поклоны. А ведь он не всегда был таким. Когда Гитлер пришел к власти, Карл Хаупт к нацистам не присоединился, но и в Сопротивлении не участвовал. И хотя евреев он недолюбливал и к англичанам особой симпатии не питал, тем не менее возмущался Гитлером. А поскольку он был юристом, такая позиция обходилась семье дорого. Юристам, не вступившим в нацистскую партию, практиковать не разрешалось. В войну Карлу Хаупту — время от времени его сажали в лагерь — давали подработать другие юристы. Друзья умоляли его взяться за ум:
Карл, разве евреи не заняли лучшие места во всех областях?
Согласен.
Карл, разве защищать родину от еврейского большевизма не наш священный долг?
Согласен.
В таком случае чего ради, Карл, ты так усложняешь жизнь себе и своей семье? Вступай в партию.
Нет, отвечал Карл, ваша партия — сплошная мерзость. И садился в тюрьму.
После войны Карл Хаупт впервые в жизни стал неплохо зарабатывать. Американцы давали ему вести третьестепенные денацификационные процессы в провинциальных городах. Когда его прежние советчики садились на скамью подсудимых, он осуждал их на срок от полугода до двух лет. И вдруг — как отрезало — процессы прекратились. И год, и два спустя Карлу Хаупту приходилось еще более туго, чем прежде. Все денацифицированные нацисты вышли из тюрем, вернулись в суды и — иначе и быть не могло — следили, чтобы ему не давали никакой работы. Тогда отец перебрался в советскую зону, но там в два счета установили, что он работал на американцев и — хуже того — опять же отказался вступить в партию.
Эрнст закурил прибереженный с вечера бычок.
Солнце уже взошло высоко и жадно лизало открытые ящики дынь, салата и персиков на Центральном рынке. Эрнст пробрался сквозь лабиринт, остро пахнущий разнородной снедью, туда, где стоял со своим затрепанным блокнотом мсье Кресп.
— Я тебе что велел — чтоб ты был тут ровно в четыре.
— Я наказал, чтобы меня разбудили, но в гостинице запамятовали, — сказал Эрнст.
— Насмешил. В гостинице, говоришь?
Эрнст помогал разгружать ящики до девяти, к этому времени два подживших пореза на руках снова стали кровоточить, спину ломило, после чего ему пришлось еще полчаса слоняться у кафе — ждать, когда мсье Кресп соизволит заплатить. Солнце светило вовсю, день обещал быть знойным. Эрнст отправился на Gare St. Lazare [58] , выпил чашку кофе в одном из фургонов, прошел к туалетам, снял кабинку,
58
Вокзал Сен-Лазар ( фр.).
Он заснул. И снова сидел на кровати — ждал, когда вернется Нэнси. И снова раздался не звук шагов хорошенькой худышки, а вой сирен военной полиции. К счастью, окно выходило на крышу внутреннего дворика. С нее он спрыгнет в сад — и поминай как звали. Но когда он потянулся поднять окно, кто-то схватил его за шиворот. Это был Ники — в руке горлышко пивной бутылки, лицо бешеное.
— Сукин ты сын. Для начала украл бумажник Фрэнка, поссорил меня с лучшим другом, а теперь…
— Ты не понимаешь…
— …теперь забрался сюда, чтобы воровать.
Еще минута, подумал Эрнст, и сюда ворвется полиция.
— Отвали. Я уйду через окно.
Эрнст снова рванулся к окну, но Ники занес бутылочное горло, бросился на него. Эрнст попытался осилить его, но тут вдалеке завыла еще одна полицейская сирена, и он выхватил нож. Теперь Ники был для него только очередным противником, больше никем. Эрнст действовал быстро и собранно. Вспомнив, как поступают в таких случаях, снял с Ники наручные часы, забрал его документы, выбил окно стулом и выпрыгнул.
Эрнст бежал, бежал без передыху, пока не рухнул на мостовую в одном из проулков Швабинга [59] , в висках стучало. Рука была в крови. Он сидел на мостовой, переводя дух, ничего не видя, когда же смог встать, его вырвало в канаву раз и еще раз.
На следующее утро и каждое утро с тех пор он пытался осмыслить, почему так получилось, но стоило ему оказаться одному в темноте — и никакие доводы не помогали. Каждую ночь ему являлся Ники, и он снова всаживал в него нож и снова убивал.
59
Швабинг — богемный квартал на севере Мюнхена.
Эрнст вздрогнул, проснулся. В горле замер крик. Тяжело дыша, он утер лоб рукой.
Дождавшись поезда, Эрнст стал на пост в начале платформы — ждал, когда начнут выходить навьюченные багажом пассажиры. Американцы среди них встречались даже чаще, чем можно было надеяться, и в конце концов он наметил пассажира примерно одного с ним сложения. У американца, сгибающегося под тяжестью трех чемоданов, вид был потерянный. Эрнст поспешил к нему.
— Носильщика?
— Пожалуй, нет.
Но Эрнст уже взял его в оборот.
— Еще два остались там. — Американец, поколебавшись, указал на поезд.
— Ждите меня здесь. Я возьму такси.
Эрнст подхватил самый тяжелый из чемоданов и вскочил в поезд. Там взял еще один чемодан, прошел через четыре вагона вперед и снова вышел на платформу. К этому времени с его плеча свисал фотоаппарат, на носу сидели темные очки.
— Носильщик! — крикнул он. — Носильщик!
Носильщик взял у него чемодан, и Эрнст миновал вокзальные ворота.