Кто ты, Майя
Шрифт:
Было, однако, кое-что, о чем не знали даже сам Роллан и его осведомленная жена. Поездка Андре Жида случайно, а может, и не случайно, была поставлена Москвой в связь со смертью Горького. Как известил правительство в конце весны 1936 года особо доверенный врач-разведчик доктор Левин (лечивший Горького и Роллана и спаивавший сына Горького), в состоянии буревестника революции в конце весны "наступило" (а может, и "было достигнуто") решительное ухудшение. Собственно, Горький был больше не нужен Сталину. Он сыграл свою роль и мог стать теперь только вредным. Неясно было, как он понял убийство Кирова. Он позволил себе вступиться за Каменева. Горький был в эти месяцы объят желанием поговорить по душам с кем-нибудь из писателей, он хотел поговорить с иностранцами, он высказал подозрительное желание повидать Луи Арагона. Это, видимо, не слишком радовало тех, кто наблюдал за Горьким. Убитый горем и запертый в золотой клетке, старый буревестник
В начале июня 1936 года Андре Жид стал собираться в Москву. Через несколько дней после того, как Народный фронт пришел к власти, он ужинал в Париже со своим другом Ильей Эренбургом, и Эренбург сказал ему, что Горький очень плох. Эренбург посоветовал А. Жиду отложить все прочие планы, собрать вещи и двинуться в Москву. Жид поспешил домой.
Писатель Жан Малакэ рассказывал, что назавтра пополудни он в окружении других друзей Жида уже участвовал в сборах, когда в комнате вдруг раздался телефонный звонок. Малакэ снял трубку.
– Кто там еще?
– спросил его Жид в наступившей тишине.
– Око Москвы, - сказал Малакэ.
Послышались смешки. Все поняли, что звонит Эренбург.
Жид, закончив переговоры, повесил трубку. Вид у него был растерянный.
– Что сказал Эренбург?
– Он сказал, что спешить не следует. Лучше перенести приезд на восемнадцатое...
– Что-нибудь случилось с Горьким?
– спросил Малакэ.
– Да...
– растерянно сказал Жид.
– Ему неожиданно стало лучше.
Раздался дружный взрыв хохота. На самом деле все было не так смешно. Великий режиссер не собирался ставить комедию...
Когда Арагон со своей Эльзой Триоле сломя голову примчались в Советский Союз к Горькому, который хотел их немедленно увидеть, власти им сообщили, что к Горькому еще рано. Пусть посидят в гостях у Эльзиной сестры в Ленинграде. Сестра Эльзы Лиля Брик и ее муж, оба сотрудники великой организации, объяснили, что, вероятно, так надо. Арагонам сказали приехать к Горькому 18-го, и они явились, как было приказано. У ворот горьковской дачи секретный уполномоченный писатель М. Кольцов и агент доктор Левин сообщили им, что основоположник соцреализма, увы, только что скончался...
Андре Жид, тоже не заставший Горького в живых, выступал на похоронах. Выступал не хуже и не лучше, чем от него ждали: сказал, что писатели всегда были против власти, но вот, появилась удивительная страна, где они с властью заодно. Потом А. Жид нес гроб Горького вместе с товарищем Сталиным, товарищем Молотовым и другими товарищами. Потом он поездил по стране, повидался с Пастернаком и Эйзенштейном, побывал в пионерлагере. Принимали его по-царски. Свозили в Крым, на Кавказ. Он мирно что-то записывал в книжечку. Похоронил в Севастополе одного из друзей, привезенных с собой из Парижа, а потом, завершив визит, вернулся во Францию. Первое время он ничего не писал, потом напечатал в газете коммунистов какое-то не слишком внятное предисловие к своим путевым заметкам.
И вот вышла книга "Возвращение из СССР". В мирке Роллана, его жены, спецслужб, Коминтерна и всей более или менее завербованной левой интеллигенции это было как взрыв бомбы. Жиду, в отличие от Уэллса, Драйзера, Роллана, в СССР не понравилось (как до него Сержу, Истрати и другим не слишком знаменитым). Ничего страшного не случилось. Ну, не понравилось. "Ну да, диктатура, отметил Жид, - явная диктатура, но диктатура одного человека, а не объединившихся пролетариев, не Советов... там вовсе нет, чего хотелось бы. Сделав еще шаг, мы скажем: там как раз то, чего бы не хотелось". Андре Жид видит страну, похожую на прочие, и смотрит на нее с печалью: "Скоро от этого героического народа, который заслужил нашу любовь, останутся только палачи, выжиги да их жертвы". И еще одно, очень важное: "Я обвиняю наших коммунистов в том, что они, сознательно или бессознательно, лгали рабочим".
Друзья отговаривали Андре Жида от печатания этой книги. Говорили, что это нанесет вред "движению" и "испанским товарищам". Что ему самому это нанесет вред... Андре Жид решил, что для писателя главное - сказать правду, сказать то, что он думает...
Книга Андре Жида имела успех, разошлась большим тиражом, но не следует преувеличивать влияние книг и писателей-интеллектуалов. "Шик сталинизма" царил в левой среде и в последующие годы. Агенты влияния (правда, Вилли Мюнценберга потеснили на арене Луи Доливе и Пьер Кот) по-прежнему создавали дымовую завесу "борьбы за мир" и "антифашистского движения" (помогая Сталину активно сотрудничать с Гитлером и обоим - готовить новую мировую войну, в которой каждый из них надеялся стать победителем).
Но конечно, для Майи и ее кураторов это был прокол. Они не предупредили, не разгадали заранее, не остановили, не воспрепятствовали...
Неудивительно, что в доме Ролланов царила по этому поводу настоящая истерика. Для Ромена Роллана возражения на книгу Жида на некоторое время становятся главным событием жизни. Русский читатель без труда узнает стиль обвинений и аргументы Роллана. Ибо это в первую очередь Майин стиль, помноженный на собственные роллановские обиды тщеславия, зависти, бессилия...
Писателю-лауреату даже не приходит в голову, что у его знаменитого собрата по ремеслу может быть собственное, беспартийное мнение, что ему захочется написать то, что он думает. Да кто он такой? Вон Роллан больше заметил, а никому ничего не сказал - и на 50 лет вперед запретил предавать гласности тайны о советском неравенстве, о культе, о Горьком и прочем. А этот несчастный эстет? Всех поставил под удар...
Любопытно, что Роллан ничего не смог сказать по существу книги Жида, не опроверг ни одного его обвинения. Это было бы "непрофессионально". Так никогда не делали в Советском Союзе. Поэтому Роллан говорит не о книге Жида и ее содержании, а об "ударе в спину", о "предательстве" (коммунистическая пресса тоже пишет не о книге, а о "предательстве"). Жида так принимали в Москве, так кормили, а он... И почему он там, сразу не заявил, что ему не нравится? Так бы и сказал открыто (его б и похоронили рядом с его другом в Севастополе). Нет же - взял и написал. Подумаешь, писатель... Но от Роллана не скроешь, что это все происки троцкистов. Происки троцкистской банды убийц и "бешеная злоба империализма"... Потом новая догадка приходит в голову Роллану: этот порхающий Жид пришел в ярость от того, что Сталин не принял его, как Роллана. Сталин и в грош его не ставил, вот он и мстит Сталину. Правда (тайно от мира, в запертом дневнике), признает Роллан, Жид попал в Москву в неудачный момент: "Атмосфера была отравлена подозрительностью, ненавистью, страхом..." И все же, как он посмел, как он отважился? Новая догадка как молния пронзает сильный ум Роллана. Это оттого, что он гомосексуалист. Все они такие... Ох и гадят нам эти больные люди, как их там... (Если б Роллан дотянул до теоретика-шахтера Хрущева, он знал бы, что они называются "пидорасы", но и в 1936-м "Правда" намекнула, что какого-то русского юношу уже упекли на Колыму за то, что он себя "скомпрометировал" с Жидом). Товарищ Аплетин из ВОКСа переслал Роллану "письмо магнитогорских рабочих", разоблачавших происки Жида. Роллан откликается письмом, которое печатает "Правда". Он дает интервью и особо просит, чтоб его жена Маша, которой все это... чтоб она не была упомянута. Маша не хочет этой славы. Она не менее засекречена, чем дневник Роллана. А с дневником дело не кончено. В 1938 году Роллан пишет "Дополнительные комментарии к отчету о путешествии в СССР". Это поразительный, воистину параноический документ. Внимательно просматривая свой московский дневник, Роллан приходит к выводу, что он не понимал тогда многого. Но теперь он прозрел. Он, оказывается, встречался тогда с людьми, поведения которых он не понимал - с Аросевым, Бухариным, министром-грузином, с врачом, с Крючковым и еще и еще. Но теперь он прозрел. Все эти люди были заговорщики, еще не разоблаченные убийцы, члены троцкистско-бухаринской и каменевско-зиновьевской группировок, агенты иностранных разведок... Храбрый Роллан был в опасном окружении врагов. Слава Сталину и Маше, он уцелел... Но теперь-то он все понял. Потому что он умный человек. Правда, как гуманист он все же вынужден был писать Сталину, прося не убивать всех подряд, просил пощадить Бухарина, доктора Левина, эту даму из Парка культуры и отдыха, брата Хартоша, Аросева, может, также и Авербаха, Третьякова... Но Сталину было некогда отвечать, и он всех убил. Роллана он уже употребил, и Роллан был ему теперь нисколечко не нужен. Мог бы и прибрать его, как суетливого Барбюса. Пусть спасибо скажет...
А еще через год Роллан пережил страшное разочарование. Сталин, оказывается, заодно с фашистами (и против Франции). Сталин жмет руку фашистам в Кремле, он поднимает тост за Гитлера. Риббентроп хвалит знакомую ему партийную атмосферу среди советских товарищей...
"Для нас, французов, - пишет Роллан в своем секретном дневнике, - это удар ножа в спину. Какими бы ни были ошибки наших руководителей, наш добрый народ, наша преданность не заслужили такого! Наш народ этого не забудет!" (Забудет, забудет, на то и народы, чтоб ничего не помнить.)