Кто я для себя
Шрифт:
А потом все это неожиданно на какое-то время прекратилось. От Зекича ни слуху, ни духу. На рыбалку мы обычно (расскажу, пока не забыл) отправлялись по субботам и воскресеньям и в обязательном порядке на каникулах и по праздникам. Как-то осенним вечером в пятницу, в те октябрьские дни, когда клюет сазан, чувствуя приход зимы и начиная нагуливать жир, прежде чем забиться в яму под корягой, мы со Швабой после прослушиваний в бараке, где нам выделили помещение для репетиций, отправились на полсотни шагов дальше, до ПРЦ — чудесная аббревиатура рекреационного центра пенсионеров, точнее, клуба пенсионеров, где наш старый приятель играл в преферанс со своими ровесниками — все как один досрочно вышедшие на пенсию офицеры, вышедшие в тираж военные, или «служаки», короче говоря, наши разочаровавшиеся отцы, которые уже давно не знали, куда им деваться и что делать с собой и своей жизнью. Кто-то ходил
— Эй, — сказал он растерянно. — Нет Зекича.
— Как нет?!
— А вот так. Старички говорят, что его не было целую неделю, и они понятия не имеют, где он. Никому, говорят, не сказал. Может, заболел?
Мы добрели до высотки, одной из Шести капралов, где на шестом этаже, откуда в высокий водостой был виден Дунай, жил наш друг из лодки. Я поднялся на лифте и позвонил в дверь, на которой висела табличка «Зекич — Купусаревич». Фамилия тети Били была Купусаревич, ее предки, коренные белградцы, вели свой род еще со времен князя Милоша, и не только по этой, но и по еще тысяче других причин она, выходя замуж, не захотела менять фамилию, хотя, по правде говоря, молодой видный горец от нее этого и не требовал, у любви, в любом случае, только одно-единственное имя, все остальные — ложные. Хм, это здорово, подумал я, Зекич Купусаревич, заяц в капусте, [35] куда уж лучше, судьба собирает не только ягодки, но и капусту.
35
В буквальном переводе: Зекич — Зайцев, Купусаревич — Капустина.
Из квартиры доносилось радио. Секунду спустя двери недоверчиво отворила Биляна Купусаревич. Ее голова была перевязана платком, глаза ввалившиеся, заплаканные. Она уже не была той красавицей, как на прошлой неделе, когда я поздоровался с ней перед универсамом. Приступ мигрени, бессонница, волнения, еще что-то…
— Это ты, Цвика, — произнесла она хрипловатым, измученным голосом. — Входи, не стой здесь.
— Спасибо, тетя Биля, — отвечал я, как любой хорошо воспитанный офицерский ребенок. — Не нужно, я не хотел вас беспокоить, но мы не нашли дядю Зеко в клубе, и я подумал… Мы договаривались, знаете, на завтра.
— Входи, — теперь это уже звучало как приказ.
— Не могу, — попытался я еще раз. — Меня Шваба ждет.
— Ничего, подождет, мы недолго, только не стой столбом, заходи, раз я тебе говорю.
Я вошел. Эта квартира не походила на другие квартиры моих приятелей. По стенам были развешаны картины, портреты старых горожан, наверное, покойных Купусаревичей, мебель была не из торгового дома «Белград», да и ковры тоже. Я в смущении остановился посреди комнаты.
— Пошли в столовую, — сказала тетя Биля и, не спрашивая, налила мне кока-колы, несколько лет назад кока-кола буквально затопила Югославию.
— Садись. Ох, убивает меня эта мигрень. Короче, слушай. Гойко забрали в прошлый понедельник.
Первый и единственный раз тогда я услышал, чтобы кто-то называл Зекича по имени. Гойко.
— Что вы имеете в виду, «забрали»?
— Ты по-сербски понимаешь?
— Да.
— Что у тебя по сербскому?
— Твердая тройка. Колунджия и Машанович говорят, что я хорошо пишу, но я не люблю домашнее чтение, скучно, ух, и так далее, ну вот и…
— Тогда ты знаешь, что значит забрали. Пришли люди, позвонили, я открыла. — Товарищ Зекич дома? — Дома. — Где он, знаете? — Он прилег после обеда. — Хорошо, разбудите его и скажите, чтобы собрался. Чтобы не поднимать шума, товарищ, — так и сказали, их было трое, примерно его лет.
— И?
— И ничего. Я вошла в комнату. Он уже проснулся, услышал звонок. Кто там, возмутился, тяжелый со сна, кто звонит в такое неприличное время. Он не любил, когда его выдергивают из послеобеденной дремы. Никто уже приличий не соблюдает, человек в собственном доме прилечь не может, так он сказал. К тебе какие-то трое, ответила я, на что он спросил, со службы ли они. Понятия не имею, я бы сказала, что да, выглядят похоже, мрачно и таинственно, на что он без дальнейших расспросов встал, застегнул верхнюю пуговицу рубашки, затянул ремень и пошел к дверям. Там — я слышала — они о чем-то поговорили, он вернулся, взял из шкафа плащ, пистолет и документы, посмотрел на меня дольше, чем обычно, легко поцеловал в щеку и сказал, пришли за мной, не спрашивай ничего, я тебе сообщу, как только смогу.
— И сообщил?
— Нет. Если бы мог, то сообщил бы, я знаю. Он такой, ответственный.
— Но что нам теперь делать, искать его где-нибудь?
— Это будет неразумно. Будем ждать. Знаешь… — она замолкла, как бы в раздумьях, не сказать ли мне что-то еще.
Я молчал, Шваба, наверное, уже весь извелся, томясь в ожидании внизу, перед подъездом.
Она понизила голос:
— Знаешь, я тебе кое-что скажу, но только никому ни слова… Ты еще молодой, но поймешь.
— Что?
— Твой дядя Зеко был на Голом острове. [36] Ты слышал о Голом острове?
36
Остров в Адриатическом море, лагерь для политзаключенных, мрачный символ террора и репрессий.
— Слышал, — соврал я наудачу, чтобы казаться старше и серьезнее, чем был на самом деле, я понятия не имел, что это — Голый остров, меня интересовали The Animals, Брюс, [37] Уаймен, [38] Паппаларди [39] и The Troggs, тогда я впервые услышал эти два слова. В сущности, может, я и раньше краем уха слышал что-то подобное, но не придавал этому никакого значения.
37
Брюс Ли (1940–1973), гонконгский и американский киноактёр кинорежиссёр продюсер сценарист, постановщик боевых сцен, мастер боевых искусств, философ.
38
Билл Уаймен, бас-гитарист, участник группы «Rolling Stones».
39
Феликс Паппаларди, американский музыкальный продюсер.
— Он там провел целых два года. Мы только-только поженились, понимаешь, после войны далеко не всем нравилась эта наша любовь, и тогда за ним пришли, и не так уж тихо, как в этот раз, и увезли его в неизвестном направлении. Первое письмо я получила, только когда ему вынесли приговор. И ждала его. Он получил пять лет, но через двадцать с чем-то месяцев его реабилитировали, похоже, обвинение было ложным, вроде бы, какой-то Газикалович что-то о нем ляпнул, они особо не разбирались, гребли всех подряд. Его вернули на службу, повысили, мы получили эту квартиру, а потом сняли их начальника, ты это знаешь, слышал, и тогда их всех скопом, коллективно, отправили на пенсию. Хорошо им, но и нам неплохо, если по правде.
— И чего они теперь опять хотят?
— Не знаю. Но я должна была тебе все это рассказать. Он тебя, правда, любит, постоянно повторяет, этот мой Цвика, у-у-у, отличный рыбак. Шваба тоже неплох, только его интересуют другие вещи. Но Цвика, есть в нем что-то такое. Не говори никому, все кончится хорошо. Раньше или позже, отпускают потихоньку… И подожди, вот тебе ключ от замка на лодке, свободно катайтесь.
На улице Швабы не было. Что-то мы заговорились, тетя Биля и я. Я постучался в Швабино окно, он жил на первом этаже длиннющего дома, назывался «четверка». Показалось его разгневанное лицо: