Кто закажет реквием
Шрифт:
Пересечь государственную границу Казахстана оказалось делом ненамного более сложным, чем выбраться в соседнюю российскую область.
И рубли российские, и язык русский — все здесь было в ходу, все принималось, все обменивалось.
В Усть-Каменогорск Бирюков попал уже к вечеру. Погода здесь была хуже, чем в Южнороссийске, хотя, как Бирюков определил по карте, находился он ненамного северней. Да, здесь уже дышал континент, здесь была Сибирь. К ночи стало совсем по-зимнему холодно, с Иртыша дул сильный ветер, а на лужах даже схватился тонкий ледок.
В квартиру номер семь
Хозяйка, русская женщина лет шестидесяти, представившаяся просто Сафроновной, жила здесь с самого начала освоения целины, с пятьдесят четвертого года, а происхождение свое вела из Рязанской области, о чем она и поведала Бирюкову сразу, как бы предложив ему изложить в ответ свою краткую автобиографию.
Бирюков автобиографию изложил, соврав, правда, что в настоящее время он занят коммерцией и приехал сюда договариваться насчет поставки разных сельскохозяйственных продуктов из теплых краев.
Бывших своих соседей, Прокофьевых, Сафроновна на удивление хорошо помнила, хотя с тех пор, как их не стало, прошло уже восемнадцать лет.
— Стало быть, вы им родственником приходитесь? — в очередной раз уточнила она, хотя, похоже, и определила окончательно, что Бирюков к милиции никакого отношения не имеет и квартиру ее тоже грабить не собирается.
— Да, можно сказать, родственником. Не очень, правда, близким, — если бы он сказал, что приходится Прокофьевым зятем, то Сафроновна, скорее всего, просто не поняла бы его.
— А сами, значит, из Южнороссийска?
— Да-да, именно оттуда, — терпеливо продолжал отвечать Бирюков, надеясь на то, что если бы он был из Казахстана или из достаточно близко расположенного Новосибирска, например, то не представлял бы для хозяйки такого интереса — в первую очередь как потенциальный слушатель.
И он не ошибся — одиноко живущая Сафроновна обрадовалась, что появились свободные уши. Сначала Бирюков был ознакомлен с историей освоения целины, потом ему была прочитана краткая четвертьчасовая лекция по истории экологического движения «Семипалатинск-Невада». Был упомянут даже Олжас Сулейменов, как один из зачинателей этого движения. Сафроновна явно не относилась к любителям поэзии, она наверняка даже из любопытства не прочла ни одного стихотворения Сулейменова, когда узнала, что этот общественный деятель раньше был широко известен как поэт.
— Вот так мы тут и живем, как на пороховой бочке, — резюмировала она, явно довольная тем, что на склоне лет обнаружилось нечто интересное и в ее жизни, а еще больше тем, что, несмотря на такую жизнь, она сохранила здоровье и силы, чего никак не скажешь о других.
— Да, — продолжала эта крупнокостная широколицая женщина, — у Прокофьевых вот тоже — первая дочка нормальной получилась, со здоровьем, значит, все в порядке у нее было. А уж когда они двойню завели — ну, поздновато, может, завели, Власте-то, покойнице, тогда уже почти тридцать пять годочков было — то одна из близняшек чуть было не померла вскоре после рождения. Это уж мы сейчас все грамотные стали, понимаем, откуда все беды — от атома, будь он неладен, да еще от космоса — а тогда... Но Прокофьев, он и тогда в этом отношении подкованным был, «голоса» потому что слушал — по радио, я имею в виду. Вот когда у него дочка стала хворать, он, значит, вроде как компенсации у государства стал добиваться. В Москву писал даже насчет этого Семипалатинского полигона. Ну, времена, сами понимаете, не в пример нынешним были. Госбезопасность, — она с удовольствием произнесла это слово, — им, покойником, и занялась. Меня, как соседку, они тоже к себе не один раз вызывали. Для беседы.
— И о чем они с вами беседовали? — спросил Бирюков, очень правильно оценивший значение паузы, сделанной Сафроновной после объявления о том, что она удостоилась такой высокой чести.
— Так ведь все о них же, о Прокофьевых. У них к тому времени связь с заграницей еще обнаружилась.
Все правильно, Павлу Штястны именно тогда удалось их разыскать.
— Да, я слыхал об этом, — кивнул Бирюков, — в Чехословакии у них кто-то обнаружился.
— Вот именно, — с удовольствием произнесла Сафроновна. — Нехорошо совсем получалось — чехи-то эти совсем недавно вроде как отделиться от нас хотели, а тут еще к нам влезают в такое место, где объекты разные. Прокофьев вообще хотел тогда дочку свою за рубеж вывезти, на лечение. Но опять же — времена какие были, а? Это сейчас катаются туда-сюда, кто в Германии, кто в Америке лечится, а тогда — ни-ни!
Бирюков подумал, как бы половчее разузнать у Сафроновны о том, каким образом ей стало известно про намерение Виктора Прокофьева вывезти Галину на лечение за рубеж, но потом решил, что это значения не имеет. Важен был результат — Прокофьев пошел против Системы. Сам Бирюков не помнил, насколько часто лет двадцать назад упоминался в «голосах» Семипалатинск, велик ли был вокруг него шум. Скорее всего, что шума большого не было — тема не созрела еще.
— И не получилось у него, значит, дочку за границу отправить, — вроде бы равнодушно констатировал Бирюков.
— Не получилось. Но родственник их, чех, отец Власты, сюда приезжал. Недолго, правда, пробыл.
«Да, да, — подумалось Бирюкову, — и то ведь почти чудо — визы тогда далеко не всем открывали, а тут, в этих местах, небось и режим существовал какой-то особый. И Штястны наверняка стал интересоваться судьбой своей жены, матери Власты, и про причины болезни внучки стал расспрашивать. А Прокофьевы все и рассказали... Возможно, и не близостью полигона заболевание Галины было вызвано, но ведь человек всегда думает, что если найдена причина, то гораздо легче устранить последствия. Тем более, в тех случаях, когда речь идет о жизни и здоровье самого близкого человека.
А в том, что о каждом шаге Штястны здесь КГБ было известно, сомневаться не приходится. Если даже по официальной статистике в начале пятидесятых годов каждый четвертый или каждый пятый гражданин Страны Советов являлся сексотом, то бишь, штатным стукачом, то к началу семидесятых положение вряд ли сильно изменилось. Да и Сафроновна эта стучала, небось.»
— ... Да, — голос женщины вывел Бирюкова из раздумья, — привез этот чех висюльку такую золотую на цепочке. Большая штучка...
— Кулон, — сказал Бирюков.