Кто закажет реквием
Шрифт:
— Что?
— Кулоном, говорю, эта вещь называется.
— Ну да, — слегка удивленно произнесла женщина. — Это у них, как это называется, фамильная драгоценность была. Когда Власту с матерью, значит, вывозили оттуда, так мать ее не взяла. А этот чех, отец Власты, драгоценность дочке и привез через столько лет. Только и у нее она не задержалась.
— Почему же не задержалась ?
— А пропала куда-то. Власта ее всегда носила, а как хоронили, так без нее была. Хотя ее и не узнать было — так, запеленатая в гробу лежала, лицо наполовину открытое.
— Про катастрофу я знаю.
Старичок хомячка напоминает: щечки полненькие, отвисшие — но не от старческой дряблости отвисли, а от переполненности, от сытости многолетней. И цветом щечки розовенькие, не восковые, как обычно у стариков это бывает. Весь округлый старичок, мягкостью линий и в самом деле зверушку безобидную да ласковую напоминает, вот только глазки его — не просто злые, а бешено-злые — впечатлению о зверушке не дали сложиться.
— Олег Александрович, — Бирюков старался игнорировать взгляды-уколы, — я обещаю вам, что не дам этому делу хода...
— Какому делу? Вы меня просто шантажируете, — залепетал старичок-хомячок, захлебываясь собственной слюной и плохо справляясь с собственными губами и языком.
— Нам удалось установить, что именно вы обнажались у детского сада « Дюймовочка». Родители одной девочки обратились в наше частное сыскное учреждение, попросив разыскать пожилого человека, пристававшего к детям с гнусными предложениями. При желании — нашем желании — вас могут опознать две воспитательницы из этого садика и еще несколько девочек. Вы понимаете, что это может означать для вас?
Бирюков блефовал процентов на сорок, а может, и на все шестьдесят, но цели он достиг.
— Чего вы от меня хотите? — руки у старичка-хомячка тряслись.
— Вот это уже другой разговор. Я хочу, чтобы вы вспомнили события восемнадцатилетней давности. Вы тогда были в звании подполковника и допрашивали студентку третьего курса университета Викторию Прокофьеву. Она не местной была, из Казахстана. Вспоминайте, у нее дед отыскался из Чехословакии, а родители ее тоже были «под колпаком» у вашей организации. Вспомнили?
— Да, — кивнул старичок.
— Тогда расскажите все поподробнее, Олег Александрович.
— А какие могут быть подробности? — старичок, похоже, восстановил в памяти не только события, но и весь свой прежний образ, манеру держаться, свои ощущения от власти. — Она написала под мою диктовку заявление о том, что отказывается от намерения выехать из СССР.
— Но ведь ее родители вроде бы как раз тогда готовились сделать именно это. Написав такое заявление, она, по существу, отказывалась от своих родителей. Вы, конечно, пригрозили девушке отчислением из университета, «волчьим билетом» и прочими вещами из арсенала вашей карательной машины?
— Да, — опять злой взгляд, но теперь в нем твердость чувствовалась. — Она столько лет в университете училась, ее государство содержало, а тут возьми, да эти деньги, что на нее были потрачены, псу под хвост и засунь.
— Почему же псу под хвост? — невесело улыбнулся Бирюков. — Чехословакия все-таки в соцлагере была, в Варшавский договор входила...
— Чушь все это, — старичок махнул пухлой короткой лапкой. — Входили они все... Сколько волка ни корми, он все в лес смотрит, так и они норовили под крылышко к Западу рвануть.
Бирюков вовремя остановил начинающееся проявление банального маразма.
— Ладно, Олег Александрович, оставим это. Вам, конечно, было известно, что вскоре после этого допроса родители Виктории Прокофьевой погибли там, в Усть-Каменогорске. Причем погибли при довольно загадочных обстоятельствах — у них вроде бы заглох мотор автомобиля на железнодорожном переезде. Они ведь могли бы выскочить из машины. Это была ликвидация, не так ли?
— Не знаю.
— Олег Александрович, вы лжете. У вас был друг-чекист из Усть-Каменогорска, помоложе вас. Когда он вышел на пенсию, то перебрался сюда, в Южнороссийск, поближе к фруктам и черной икре. Неужели же он по пьянке ни разу не похвалился вам своими подвигами и подвигами своих усть-каменогорских коллег? Чевычалов его фамилия. Он умер от инфаркта в прошлом году. Ему ведь теперь все равно уже. Ну, Олег Александрович, были подвиги?
— Ну были, были! — неожиданно тонким голоском взвизгнул старичок-хомячок.
Стальной якорек прочно уцепился за край бетонного блока, капроновая веревка, белея в темноте, ушла вниз.
— Не дрейфь, Николаич, — Клюев в черной маске с узкой прорезью для глаз выглядел устрашающе. Бирюков подумал о том, какое ощущение будет испытывать незнакомый человек, увидев его. Конечно, он и сам выглядел так же. — Не дрейфь, — повторил Клюев — Нам с тобой не в первый раз таким спортом заниматься приходится. Правда, на сей раз мы имеем застекленную лоджию, зато она очень близко от верха, на восьмом этаже.
Понятие низа Клюев, похоже, игнорировал. Он первым скользнул вниз по веревке, слегка притормаживая скорость спуска карабином. На уровне «удобного» восьмого этажа он завис, вытащил из небольшого рюкзачка пластырь, стеклорез. Пластырь разместился на стекле, потом Клюев, опираясь одной ногой о край ограждения лоджии, прочертил стеклорезом по стеклу большой овал. Легкое постукивание, негромкий треск — и кусок стекла вместе с пластырем был извлечен и полетел вниз, на разбитые внизу у дома огородики и клумбы с пожухшими стеблями растений.
Бирюков увидел, как окно лоджии распахнулось, и темная тень — Клюев — исчезла из вида.
Через пару секунд последовало легкое подрагивание веревки — знак того, что и Бирюков может спускаться.
В темноте совсем не чувствуется высота, что бы там ни говорили об особых свойствах вестибулярного аппарата. На лоджию Бирюков спустился совсем уверенно, без всякой дрожи в конечностях и без замирания внутри.
Клюев уже повторял операцию удаления стекла на окне, выходящем из квартиры на лоджию.