Кто же он?
Шрифт:
Капитан пристально всмотрелся в газетный лист. И заметил, что возле одной фамилии стоит карандашная точка.
Но где же карандаш? На столе его нет.
Капитан огляделся и нашел карандаш на полу, у самого окна; он, видимо, был отброшен.
Кончик карандаша оказался сломанным.
Афонин без труда нашел этот кончик на столе, возле лампы.
Ясно! Карандаш сломался именно на этой фамилии.
Вглядевшись, Афонин увидел карандашные точки у нескольких фамилий, только очень слабые, едва заметные.
Так поступают люди, когда с карандашом в руке читают список фамилий, стараясь вспомнить людей, стоящих за ними.
Фамилий двенадцать. Жирная карандашная
«Иванов Андрей Демьянович — комиссар партизанского отряда», — прочел Афонин.
В обоих указах только бывшие партизаны.
Возле пяти фамилий, стоящих ниже Иванова, никаких точек нет. Михайлов их не читал!
Что же привлекло его внимание к этому имени? Почему, найдя его в указе, Михайлов достал пистолет и выстрелил себе в висок?
«Не совсем так, — поправился Афонин. — Сначала он тщательно уничтожил какие-то бумаги. Этот факт чрезвычайно важен».
Но если покончить с собой Михайлова побудила фамилия Иванова, которого он, очевидно, хорошо знал, то связи между сожженными бумагами и забытым паспортом никакой нет. Паспорт действительно забыт. Приехав в Москву, Михайлов не думал о самоубийстве. Он решился на него внезапно, сегодня утром.
Возможна другая связь — между сожженными бумагами и личностью Иванова. Может быть, было сожжено письмо этого самого Иванова к Михайлову, письмо, послужившее мотивом выстрела. Но обязательно держать пистолет своей рукой, чтобы убить. Можно воспользоваться рукой самой жертвы. Принуждение к самоубийству ничем не отличается от прямого убийства. История криминалистики знает много подобных случаев.
Как ни поворачивай дело, а Иванов — ключ к тайне!
Этот человек должен быть сейчас в Москве или приехать сегодня. Если, конечно, он не москвич. Его можно легко найти!
Афонин поднял голову.
— Что в чемодане? — спросил он.
— Обычные вещи, какие берут в дорогу. Две смены белья, второй костюм, две книги и бритвенный прибор. Ну, полотенце, носовые платки…
— Письма, записки?
— Ничего нет!
Афонин сложил газету и сунул ее в карман. Карандаш и отломанный копчик он завернул отдельно.
— Поехали! — сказал он. — Больше тут нечего делать. Чемодан захватим с гобой.
2
Врач остался в гостинице, чтобы сопровождать тело Михайлова и присутствовать при вскрытии. Лейтенанта Афонин послал вперед, поручив ему доставить чемодан в научно-технический отдел МУРа для детального осмотра, а сам, сев в машину, приказал ехать в управление кружным путем.
Это распоряжение не удивило шофера. Он давно знал капитана и привык к тому, что после почти каждого выезда на место происшествия Афонин поступал точно так же.
Капитану хотелось наедине с собой, без помех, обдумать и систематизировать всё, что пришло ему в голову во время осмотра. А сейчас в особенности.
Он сознавал огромные трудности дела и считал, что именно ему будет поручено вести его дальше и что работать придется много и ускоренным темпом. Фраза полковника: «Проведите осмотр так, как если бы было совершено тягчайшее преступление» — говорила о многом.
Не хотелось приехать в управление и идти с докладом к начальнику с пустыми руками. На неизбежный вопрос: «Каково же ваше мнение?» — придется что-то ответить, а у Афонина, несмотря на несколько возникших предположении, ответа на этот вопрос всё еще не было. Такого ответа, который мог бы считаться первой версией.
Олег Григорьевич Афонин был опытным следователем. До войны он восемь лет работал в органах
Когда началась война и немецкие войска вплотную подошли к Москве, Афонин настоял на своей отправке на фронт. После разгрома фашистских войск под Москвой Афонина перевели из строевой части в военную прокуратуру и снова сделали следователем. Но дела, которые ему приходилось вести на фронте, ничего общего не имели с делами мирного времени.
Вернувшись из-под Берлина в Москву, Афонин был назначен не на старое место в прокуратуре, а в МУР. И вот, не успев провести и десятка дел, он столкнулся с проблемой, где навыки и опыт работника прокуратуры могли очень и очень ему пригодиться.
«Уж не потому ли полковник Круглов послал именно меня в гостиницу «Москва»?» — подумал Афонин.
Это было не только возможно, но и почти наверное так.
«Тем хуже!» — невольно мелькнула мысль.
Дело Михайлова грозило нарушить установленный Афониным для самого себя закон: каждое порученное ему дело должнобыть доведено до успешного конца. Во что бы то ни стало!
До сих пор Афонину удавалось не нарушать этого неписаного закона, чем оп втайне гордился.
В памяти внезапно возникло последнее, до войны, дело.
Казавшееся на первый взгляд до примитивности простым, оно оказалось в действительности очень трудным и сложным. В нем, так же как и сейчас, было самоубийство и так же не было видно никаких побудительных причин к нему. Но тогда, еще больше, чем и деле Михайлова, несомненность добровольной смерти казалась очевидной. Самоубийца — молодая женщина, оставила после себя записку со стандартной просьбой «никого не винить в ее смерти». Выходило, что расследовать нечего, тождественность почерка, которым была написана записка, и почерка умершей женщины была установлена быстро и неопровержимо. Но Афонина смутило, что записка была написана в точноститем же почерком, что и письмо, найденное в комнате самоубийцы. По словам родственников и знакомых покойной, эта молодая женщина обладала веселым и беззаботным характером. Легкомысленное письмо к подруге и письмо предсмертное — не одно и то же. Они писались в разных психических состояниях, и это неизбежно должно было отразиться на почерке. Почему же нет никакой разницы? И, задав себе такой вопрос, отталкиваясь от него, Афонин сумел найти истину, установить факт тщательно продуманного и подготовленного убийства, разыскать и арестовать убийцу. Это дело принесло ему тогда большую известность в среде криминалистов.
Вспомнив о нем, Афонин подумал, что в том давнем деле и в деле Михайлова есть что-то общее. Так же на первый взгляд не за что уцепиться. Разница, и притом очень существенная, состоит в том, что женщина оставила записку, а Михайлов, наоборот, сжег какую-то бумагу или бумаги.
Зачем? С какой целью?
Еще в номере гостиницы Афонину пришла мысль, что бывший комиссар партизанского отряда Иванов как-то причастен к делу. Если такое предположение правильно, то, казалось бы, Михайлову не было смысла сжигать записку или письмо этого Иванова и тем самым отводить от него обвинение в принуждении к самоубийству. Естественнее было поступить как раз наоборот — оставить письмо на столе.