Куба, любовь моя…
Шрифт:
Отгоняя ненужные мысли, курсант Сандинос сосредоточенно вчитывался в конспект лекции, в котором разобраться было непросто, поскольку писалось это все не на испанском и не на русском, а на странной смеси и того, и другого, и третьего – а именно английского, которым (так уж сложилось) Эрнесто владел в совершенстве. Писать лекции по-русски пока не получалось: очень трудный язык!
Он никогда не отсиживался на занятиях, привык быть не просто заметным, а только первым во всем: в учебе, в спорте, на сцене (как все латиноамериканцы, он любил танцевать и петь, и делал это очень неплохо).
Вот уже второй год Эрнесто учился в Советском Союзе. Ему здесь нравилось. Но Кубу он не смог бы променять ни на что. Он мечтал, что, окончив училище, вернется домой и продолжит свою службу, защищая завоевания кубинской революции.
Семинар прошел бурно. Сандинос как всегда отличился, сведя все к политике. В споре с преподавателем о русской перестройке он отстаивал мысль о том, что нельзя давать Западу навязывать свои ценности: за мелочами в сознание людей проникнет и идеология империализма – от социалистического лагеря тогда ничего не останется. Преподаватель защищал гласность, падение «железного занавеса», считая это главной заслугой Горбачева, а Эрнесто, напротив, ничего хорошего в этом не видел, подозревая, что все это входит в далеко идущие планы Америки, которая мечтает о мировом господстве. Пока только Советский Союз может по-настоящему противостоять ей, и поэтому ему никак нельзя уступать своих позиций.
Эрнесто очень горячился, вскакивал с места, размахивал для убедительности руками. Ему было тяжело, практически невозможно сказать по-русски все, что хотелось. И он переходил на испанский – а те, кто мог, пытались перевести. Курсанты были единодушны: Сандинос прав. Ничуть не сомневаясь в этом, сидящий рядом Маркос Фернандес пытался все-таки сгладить ситуацию, сдерживая слишком эмоционального друга. Понимающе улыбаясь, он потихоньку дергал Эрнесто за рукав, пытаясь усадить на место, но тот не обращал на это никакого внимания.
Эрнесто и Маркос были родом из одного городка; там они окончили школу, потом вместе поступили в Гаване в техникум, откуда были призваны в армию. После первого года службы и тому и другому предложили поехать учиться в СССР.
Таким образом, Эрнесто и Маркос практически не расставались на протяжении всей своей жизни. Они понимали друг друга. Во многом доверяли друг другу. Однако Маркос знал, что есть вещи, о которых у Эрнесто лучше не спрашивать. И он не спрашивал. Догадывался. Еще с армии догадывался. Может быть, даже и завидовал Сандиносу. Ведь он, Маркос, не меньше предан делу революции. Но выбирают лучших. А Эрнесто действительно был лучшим.
Друзья шли по тротуару длинной прямой улицы, радуясь тому, что день выдался теплым и солнечным, что русское небо напоминало своей синевой кубинское и что накануне оба получили из дома по письму. Они обменивались семейными новостями, посмеивались над сходством и совпадениями, и при этом не забывали поглядывать на девушек, идущих навстречу и останавливающих любопытный взгляд на лицах молодых иностранцев.
Они были очень разными – Эрнесто и Маркос. У Эрнесто были испанские корни. И хотя он был смуглее многих русских, на фоне Маркоса его кожа выглядела чуть ли не белоснежной. Его волнистые волосы были жгуче-черными, взгляд каре-зеленых глаз – пронзительным, а улыбка при этом – открытой и доброй. Он был очень красив. И знал это. И пользовался этим. Маркос старался от него не отставать: его ослепительная улыбка тоже действовала на девушек неотразимо, хотя желающих общаться с чернокожим кубинцем находилось все-таки поменьше, чем тех, кто стремился попасть в объятия Эрнесто.
Друзья остановились у киоска, купили сигарет. Рядом был вход в парк. Маркос глянул вопросительно: пойдем? Эрнесто утвердительно кивнул: пойдем!
В городе снега почти не осталось, а здесь, в парке, он задержался среди деревьев, но лежал не нарядно-сияющим, каким любил его Эрнесто, а, похожий на несвежее вафельное полотенце, неопрятно застыл ноздреватой серой массой, совсем не радующей глаз.
Под березами (все кубинцы буквально с момента приезда в Россию знали, что именно так называются деревья с черными черточками на белых стволах) сосредоточенно вышагивал мальчик лет четырех, разговаривая сам с собой. Изредка он останавливался и упорно долбил ногой упрямую снежную корку до тех пор, пока не проваливался в выбоину, что доставляло ему огромное удовольствие.
Эрнесто, с интересом понаблюдав за мальчиком, симпатичным и смешным, полез в спортивную сумку, которая висела у него на плече, за фотоаппаратом: любил снимать все забавное. Он щелкнул несколько раз –ребенок не обратил на это никакого внимания. Зато рядом появилась возмущенная мама. С какой стати, спрашивается, фотографируют ее сына? Об этом, кажется, никто не просил! Вообще-то, она этого не сказала, но активно выразила взглядом. Эрнесто нацелил объектив и на нее. Ему понравилась мама мальчика, несмотря на то что лицо ее было очень сердитым.
Полина с Антоном вышли сегодня на прогулку чуть позже, чем обычно. Сын капризничал, не давал себя одевать, в какой-то момент вырвался, убежал из коридора в комнату и залез под кровать. Полина вытягивала его оттуда за ноги – а он вопил благим матом. В борьбе прошло минут двадцать, не меньше. На улице он присмирел, а когда они оказались в любимом сквере, стал совсем покладистым.
Собственно, это был даже не сквер, а небольшой парк, уютный и родной, связанный с не такой уж далекой юностью Полины: именно здесь она любила когда-то бродить одна, сбежав с последней лекции (ее альма-матер, педагогический институт, находился совсем рядом). Она была очень своенравной девицей и не любила делать то, что ей не по душе (сын это, кажется, вполне унаследовал). Сидеть в институте три пары подряд ей никогда не нравилось, и с последней она часто уходила, никому ничего не сказав. Галя Мохова, староста группы, необыкновенно кипятилась, прорабатывая на комсомольских собраниях эту «индивидуалистку Семину» (если Семина, конечно, являлась на собрание, а то ведь могла и не явиться), которая не только лекции пропускает и вечно опаздывает на первую пару (да еще входит всегда с таким независимым видом!), но и не участвует в делах факультета.
Полина действительно сторонилась общественной жизни: никакие коллективные действа ее никогда не привлекали. У нее было два любимых занятия: читать и гулять здесь, в парке, – летом и осенью, зимой и весной.
Когда институт был уже позади, парк снова пригодился: беременная, она задумчиво бродила по его аллеям; потом возила по этим аллеям коляску; а теперь вот Антон, которому недавно исполнилось четыре, сам приводил ее на прогулки именно сюда.
Больше всего Антону здесь нравилась лестница: по ней можно было, никому не мешая, подниматься и спускаться сколько хочешь раз. Он обычно считал, сколько. И всегда сбивался. А хотелось – чтобы получилось сто или даже миллион. Но пока не получалось, потому что мама слишком быстро его отсюда уводила, хотя он сопротивлялся и требовал, чтобы она разрешила «хотя бы еще разочек» – вверх и вниз. «Еще разочек» мама разрешала, а потом, когда он еще просил, – уже нет. Поэтому домой они отправлялись неизменно в плохом настроении. Антон – из-за того, что мама его не понимает, мама – из-за того, что сын такой противный и вечно хнычет, добиваясь своего; вот и приходилось иногда шлепнуть его по попе, чтобы увести наконец из парка. Нет, он, конечно, не всегда лазал по этой лестнице – иногда находил и какое-нибудь другое занятие: гонялся за голубями, просто носился по дорожкам, сегодня вот – долбил снег.
Полина не заметила, в какой момент около ее сына остановились эти иностранцы. Она увидела их позже – когда один из них начал фотографировать Антона.
«Какая бесцеремонность», – подумала Полина, но ничего не сказала, уводя сына.
– Извините! – крикнул Эрнесто. Это слово он произносил хорошо и всегда кстати, а вот с остальными было сложнее: их надо было не только вспомнить, но и правильно соединить.
Мама мальчика не оглянулась. Эрнесто догнал их и снова сказал «извините».