Кубанские зори
Шрифт:
После смерти матери семейная жизнь у Марии Владимировны разладилась. Она разошлась с мужем и уехала в Тюменскую область, где работала на мостопоезде. Но ее тянуло на Кубань. И в шестидесятые годы она приезжала в отпуск на хутор Лебеди к своему деду Чорному Моисею Корнеевичу, а в 1969 году переехала по его приглашению на Лебеди на постоянное местожительство. Дед выделил внучке шестнадцать соток земли, где она и построила дом. А 25 мая 1970 года на восемьдесят пятом году жизни Моисея Корнеевича Чорного не стало…
В этой истории я не увидел бы ничего необычного, если бы мне не попалась рукопись Моисея Корнеевича Чорного. На склоне лет, припоминая пережитое, он писал воспоминания, где речь шла и о Первой мировой войне, и о том, как заваривалась революционная смута, породившая Гражданскую войну. Повесть эту автор так и назвал — «Ссора».
Рукопись деда мне передала Мария Владимировна Клочкова. В ней помимо повести содержались и биографические заметки Моисея Корнеевича Чорного, в том числе объяснение, почему он тогда вдруг тайно покинул семью, родную станицу, как потом оказалось, на всю жизнь… И это его толкование своей судьбы, более психологическое, чем биографическое, резко отличалось от того, как она представлялась его родным
«Судите меня, как хотите…
Это было в 1923 году. В марте месяце я заболел сыпным тифом. Доктор в станице в то время был мой двоюродный брат Чорный Иван Иванович. Он сказал мне: «Я тебя в больницу не возьму. Буду лечить дома». Ему как раз было попутно ко мне заходить. Болезнь была тяжелая. В самой высокой стадии ее развития. Я был несколько дней без памяти. Когда я начал уже поправляться, он мне сказал: «Будь уверен, что ты поправишься, ибо самомнения много влияют при таких болезнях».
Он заходил ко мне каждый день. Когда я уже поправился настолько, что мог сам подниматься с постели и ходить по комнате, однажды вечером часа за два до заката солнца входит в хату моя жена Мария Григорьевна и говорит: «Полезла на стен-ку сарая, который был под одной крышей с хатой, кошка красивой черной масти, и когда она глянула на меня, я просто обомлела и чуть не упала з драбыны». «Баба да и усе, — подумал я. — Перепугалась кошки», — и ничего ей не сказал. Вослед за этим вбегает в хату четырнадцатилетний мой сын: «Папа до нас на горище побиг кит, такый красывый, чорный. Я полизу его поймаю». «Не трогай, — я сказал ему, — это кошка, она тебе может глаза повыдирать. Да и зачем гонять. У нас своей кошки нет, пусть там гоняет мышей». У нас своей кошки как раз не было.
Я в это время лежал лицом кверху, в головах у меня было положено две подушки, одна на одной. Не успел я полностью досказать сыну свое предупреждение, как мне прямо на лоб тихою, ровною и тонкой струею полилась с потолка жидкость. Покуда я поднялся, эта жидкость облила мне всю голову, лицо и руки, которыми я затулял [3] лицо, когда почувствовал, что на меня с потолка льется что-то.
Это все произошло в течение пятнадцати секунд. Только я успел подняться, жидкость перестала даже капать. Оказалось, что эта жидкость в такой малый срок промочила восемь сантиметров сухой глины на потолке, облила мне голову, лицо и руки и промочила в углублении под головою у меня две подушки насквозь. Ничего мне больше не говоря, сын мой бросился на горище, но там уже ничего не было, одна небольшая мокрая лужа, диаметром сантиметров двадцать пять. Запах мочи. На мне был точно запах кошачьей мочи. Только я начал мыть руки, лицо и голову, как на пороге показывается доктор: «Ого! Кум уже начинает туалет наводить, значит, дело идет в хорошую сторону! Да что вас кошки навещали, что ли, так воняет кошачья сэчь». Я ему говорю: «Да ты посмотри, что здесь делается». — «А что?», — спросил он. «Да, — я говорю, — посмотри на потолок». Он посмотрел. Мы ему рассказали о том, как и что случилось. К этому времени зашел ко мне в хату еще один человек, оба они слушали наш рассказ и только пожимали плечами. «Смотри, кум, — сказал он мне, — не подумай, что это привидение против твоей смерти, а то от самомнения может быть возвратный тиф и тогда дело будет хуже». Я ему ответил, что охотно и твердо верю в свое выздоровление, но все же это меня очень тревожит. Он сначала было попробовал меня разубедить, что это обыкновенная кошка высцалась на горище, там попалась как раз трещина, и вот жидкость быстро прошла через потолок и как раз попала на тебя. Но когда им показали обе подушки, а потом они оба полезли на горище и увидели мокроту там и снизу на потолке, начали мы рассуждать все вместе: сколько бы потребовалось жидкости, чтобы промочить такую толщу сухой глины и две подушки и мои руки и лицо? Все согласились, что здесь жидкости никак не меньше одного литра и эту жидкость сначала нужно было капать каплями на потолок, пожалуй, несколько часов, пока могла бы размокнуть сухая глина, сначала с потолка должна жидкость падать раздельными каплями, а потом уже струйкой. Притом, когда струйка воды сверху прекращается, то ее еще несколько минут сопровождают капли. Весь этот процесс должен происходить ни в коей мере не меньше полтора, а то два часа. Как же это должно произойти за пятнадцать секунд? Конечно, все только пожали плечами и разошлись, никто ничего не сказал.
До этого времени я с женой и семейством жил хорошо и никаких предположений, чтобы бросить семейство и уйти куда-то, никогда у меня не было. Но после этого, ровно через год, явилось у меня непреодолимое настроение куда-то уйти из станицы и покинуть свое семейство. Куда и зачем, я не мог даже сам себе ответить. И в 1924 году уже в мае месяце я, не найдя слов сказать своей жене, что ухожу без всяких причин, секретно ушел. И вот уже тридцать два года, как ушел из родной станицы, от родного семейства и до сих пор нет настроения вести с ними хотя бы переписку. Иногда является настроение поехать, посмотреть на свою родину, где я родился, провел детство, школьные годы и жил почти до сорока лет, но тут же мне становилось стыдно показаться людям своей станицы, которые, наверно, все знают, что я ушел тайно, оставив семейство, без всяких конкретных причин.
Живу я сейчас возле станицы Гривенской на хуторе Лебеди. Первые четыре года я не имел пристанища, работал батраком. Потом нашел себе хозяйку, и мы сошлись. Живу своим домом, работаю в колхозе. Конечно, когда-то, кто-то прочитает мое откровение и, может, подумает, что я после тяжелой болезни не мог нормально судить. Но здесь были посторонние люди и люди с хорошим образованием и не могли дать никакого заключения. Судите меня, как хотите, но это надо мною действовала воля какого-то невидимого сверхъестественного существа. Современные ученые говорят, что у всякого человека есть судьба и что судьбу свою можно взять в свои руки и орудовать ею. Нет, это неверно. Если что человеку предназначено судьбою, то это — неизбежно. Я знаю, и думаю сейчас, что люди будут судить меня за это по-разному. Но я не боюсь никакого суда, потому что предание мое справедливо.
Эти явления были, есть и будут, но современные люди их стыдятся выявлять. Они считают, что этим они подрывают современную науку и лично свой авторитет…»
3
Затулял — заслонял.
Эти рассказы могут показаться описаниями разных историй и разных судеб, и только соединенные вместе, встретившиеся во времени, может быть, и составляют более-менее полную, единую картину трагедии. Внешняя сторона — биографическая, и внутренняя — потаенная, необъяснимая, загадочная, — сошлись в единой картине…
Тут открывается что-то запредельное, вдруг обнажается то, что пошатнувшимися оказались такие основы человеческого существования, которые не могут быть порушены ни при каких обстоятельствах… Не только ведь странно, но и противоестественно, что человек оставляет вдруг на произвол судьбы жену и шестерых детей… Легче всего было бы объяснить это боязнью расправы, тоталитарным режимом и так далее, как это у нас обыкновенно и зачастую спекулятивно делается. Но к этой истории такое объяснение не подходит. Тут нечто совсем иное. Он, Моисей Корнеевич Чорный, ведь и сам казнился и терзался тем, что все так странно сложилось… Может быть, это следствие всего пережитого им — утраты родства, утраты чувствования человека человеком, при которых рассыпается жизнь, теряя свой смысл и значение. Может быть, это и есть свидетельство того, что душа человеческая, потраченная однажды войной, тем более надорванная войной междоусобной, братоубийственной, в свое прежнее положение уже не возвращается…
Нам же остается только попечалиться над этой странной историей, так как осуждать ее бессмысленно, а поправить невозможно…
НА ЛЕБЯЖЬЕМ ОСТРОВЕ
Уничтожить Рябоконя, уже изловленного в плавнях, для новой власти не составляло никакого труда. Так она и поступала с особо строптивыми и непримиримыми «бело-зелеными», которые конечно же не были никакими ни «белыми», ни «зелеными», но скрывающимися в камышах казаками, жителями этого приазовского края, не вполне понимавшими, откуда свалилась на них такая немилосердная напасть, почему им вдруг не оказалось места на родной земле… Так бы расправились и с Ря-боконем, но тут был особый, далеко не рядовой случай. Уничтожение его неизбежно получило бы широкую огласку и сделало его мучеником, для власти еще более опасным, чем при жизни. Его и без того громкое имя, поразительный авторитет и всеобщее уважение приобрели бы еще большую силу. Ведь только на него надеялись люди, с его именем связывали тогда свое избавление от терзающей их души напасти, окончательного разорения и погибели.
Новой власти нужно было морально уничтожить Рябоконя, дискредитировать в глазах общества, выставить бандитом, а не народным защитником. И такой пропагандистский факт, уничижающий Рябоконя, был найден, причем настолько сильный, что и восемьдесят лет спустя прицельно эффективен. И сейчас, как только речь заходит о Рябоконе, тут же вспоминают о трагедии 1921 года, происшедшей в Екатерино-Лебяж-ской пустыни, в мужском монастыре на Лебяжьем острове, что под станицей Брюховецкой. Там, где была коммуна «Набат», якобы рябоконевцы расстреляли сто двадцать коммунаров, не пощадив ни старого ни малого? Вот образчик такой пропаганды, кочующей и до сих пор, к сожалению, по патриотическим изданиям: «Ненастной осенней ночью на первую на Кубани коммуну «Набат» напала банда Рябоконя. Она перебила, зарезала, сожгла заживо сто двадцать коммунаров, в подавляющем большинстве — женщин и детей. Не пощадили ни одного, даже крохи» («Патриот», № 9, 2003) Да, действительно изверги, прочитавши такое, подумает и сегодняшний неосведомленный читатель. Но в личном деле Рябоконя, которое мне удалось разыскать, ни о чем подобном не упоминается. Будь Рябоконь хоть как-то причастен к этой трагедии, там было бы все расписано…
На самом же деле — это пропагандистская легенда, изготовленная для дискредитации Рябоконя, чтобы утвердить его в общественном мнении как бандита и разбойника. И поскольку она была выдумана позже, когда имя Рябоконя действительно стало легендарным на Кубани, где сказочники не посчитались даже с тем, что трагедия на Лебяжьем острове произошла в 1921 году, когда Василий Федорович еще не был тем легендарным Рябоконем, а повстанческим отрядом, оставленным в плавнях Ула-гаем, командовал некто Кирий.
Удивительно, что эта легенда продержалась столь долгое время. Но ведь ясно, почему. Такой тип человека, устойчивый к произвольным переменам и насилиям, был опасен как тем преобразователям жизни, так и последующим, тем более он опасен нынешним авантюристам. Подлинно народный характер не нужен тем, кто совершает дело антинародное… Именно потому с такой последовательностью вытравлялось из сознания его имя, даже тогда, когда ушло поколение людей, его знавшее, и, казалось, ушло в прошлое его время…
О том, что на самом деле произошло на Лебяжьем острове, в бывшем мужском монастыре, что не повстанцы уничтожили коммунаров, а чоновцы расстреляли, а потом и взорвали монахов в подвалах монастыря, об этом людям узнать было просто неоткуда…
Итак, попробуем разобраться в той далекой трагедии. В монастыре на Лебяжьем острове была устроена коммуна «Набат». Характер этих вымороченных коммун известен. В ком-мунии, как их тогда называли, насильно сгоняли выселяемых из своих родных хат станичников, чтобы продемонстрировать преимущества новой формы социалистического общежития и коллективного труда над частным. Вырванные из привычной среды люди здесь быстро терялись, не видя смысла своего существования, впадали в пьянство и разврат. Кроме того, сюда прибивался обездоленный Гражданской войной люд, в большинстве — криминальный. Новая форма общежития вскоре превратилась, по сути, в дурдом, из которого коммунары бежали куда глаза глядят. Да и власть всерьез подумывала о том, что делать с устроенной ею же «новой» формой общежития.
Еще совсем недавно разумные и благонамеренные люди, собранные в общие сараи-бараки или монастырские кельи, превращались, по сути, в психов. Все, что годами копилось в людях доброго и благородного, враз пропадало, замещаясь страхом, завистью, подозрительностью и звериной злобой. Такое преднамеренное прижизненное уничтожение людей было преступлением, не имеющим никаких оправданий.
Не была исключением и коммуна «Набат». Новые, незваные хозяева просто захватили Екатерино-Лебяжскую Николаевскую общежительную пустынь, отобрали у монахов все имущество, а самих загнали в полуподвалы и подвалы.