Кубанские зори
Шрифт:
Были еще песни, посвященные Василию Федоровичу Рябоконю. Но от потаенного, катакомбного их бытования, они быстро забывались, выветриваясь из общественного сознания новых поколений людей. От одной песни остались только две строчки:
Нэма батька Рябоконя — Нэма правды и закона.Примечательно, что здесь Рябоконь соотносится с самой правдой, и его гибель воспринимается как попрание правды.
Чиновникам и политикам, как известно, народ таких песен не слагает тем более тем, кто проводил сомнительную политику, обернувшуюся народным горем. Несмотря на то, что они о себе мнят, пока безумствуют
Поражает и то, с какой последовательностью и настойчивостью, вплоть до сегодняшнего дня, гасилась всякая память о Рябоконе. Та старательность и неуступчивость, с которыми это делалось и делается, позволят видеть в них не случайность, но преднамеренность и умысел.
Кто знал, кто мог предположить, что здесь, в затерявшемся среди камышей и плавней хуторе Лебеди разрешался основной, вселенский вопрос человеческого бытия, что здесь столкнулись мировые силы, определившие характер борьбы и будущее этого края и всей страны. Буря бушевала везде, по всей России, но здесь, видно, произошло какое-то завихрение ее, приоткрывшее смысл происходившего.
Он, Рябоконь, олицетворял ту незримую, но неодолимую народную силу, которая долго бродила и переплавлялась в России, пока не воплотилась в казачество, составлявшее по ее окраинам, по ее рубежам защитный пояс, силу своенравную, своевольную, силу неподатливую и непокорную, которую более всего ненавидели переустроители мира по новому штату, так как она более всего мешала им в их безумствах, неистовствах и беснованиях. А потому в том, что он был выставлен бандитом, нет ничего удивительного. Удивительно и печально иное: он остается бандитом в сознании тех, кто тоже вроде бы должен воплощать ту же народную силу, — потомках гонимых, униженных и уничтожаемых.
Эта кубанская трагедия должна была во что-то воплотиться, в какое-то творение духа, что и подтверждается печальной народной песней. Не выразилась, не воплотилась. А теперь время безнадежно упущено. Рассказывать о происходившем больше некому. Расспрашивать и выслушивать больше некого. К тому же изменилось само общество, вновь уверовавшее в новые идеологические пустышки или не находящее в себе сил им сопротивляться. Общество, в котором из сознания изымается культура, литература, то есть гасится сам дух человеческий, как нечто ненужное и лишнее, не имеет будущего.
Нынешнему читателю, не верящему в вымысел, традиционная повесть с последовательным сюжетом теперь, может быть, уже и не нужна. Он верит факту и документу, не подозревая о том, что и документы могут быть лживыми. А потому и мое намерение написать-таки повесть о Василии Федоровиче Рябоконе остается не свершенным. Мне придется лишь привести то, что уцелело, что удалось добыть, наивно дополняя его фотографиями той поры, что в традиционное повествование, по причине многого утраченного безвозвратно, не укладывается. Уповать на будущее бесполезно. Не отыщется более сострадательная душа и не пойдет по следу моего героя и многих людей, погибших в хаосе развязанного в России беззакония. Тешить себя нечем. Эта печальная повесть остается, несмотря на прошедшие времена, все-таки ненаписанной…
Восстановить облик Рябоконя доподлинно уже невозможно. Событийная же, только историческая канва происходившего, — не мое дело, пусть этим займутся краеведы и историки, если таковые отыщутся. Ввиду же невозвратно утраченного и преднамеренно искажаемого, его облик превратился в какую-то невнятную тень. И я буду защищать эту тень, и читатель, надеюсь, извинит слабость пера моего, уважив сердечные мои побуждения.
Как-то на хуторе Лебеди девяностолетняя бабушка Александра Фоминична Золотько, в девичестве Бучинская, когда я пришел к ней, внимательно посмотрев на меня своими глубокими, черными, какими-то цыганистыми глазами, сказала: «Ты дэ так довго був? Шо так довго до нас ишов?..» Сказала так, словно мы, не зная друг друга, долго думали об одном и том же, хотя я видел ее впервые. И мне нечего было ответить ей, так как слова ее приобретали поразительно символический смысл. Где был… Блукал по свету, чтобы наконец-то убедиться в том, что тут, на этом хуторе Лебеди таится ноша сего мира… И опоздал. А теперь, когда и Александры Фоминичны уже нет на свете, мне слышится ее укоряющий вопрос, на который мне нечего ответить. Какая незадача, какая непоправимая оплошность… Но приди я сюда раньше, может быть, и не заметил того, что сквозь скудные остатки пережитого мне угадывается и открывается теперь…
Приступив к жизнеописанию Василия Федоровича Рябоконя, я нахожусь в немалом смущении, вполне осознавая, что предпринятое мной дело не только не найдет, пожалуй, желаемого отклика в душах читателей, но создаст мне новые хлопоты и неприятности. И все-таки такую попытку жизнеописания героя моего предпринять просто необходимо. И не только ради интереса исторического или занимательности, но для выяснения некоторых социальных и главное — мировоззренческих положений, имеющих прямое отношение и ко дню сегодняшнему, остающихся, к сожалению, невыясненными. Так что повесть эта, надеюсь, вполне современна, несмотря на то что рассказывается в ней о временах давно минувших.
Некоторая же особенность и трудность состоит в том, что герой мой — человек вполне реальный, можно сказать, исторический. А потому тут надобна достоверность.
Тут надо бы сказать о том, кого я понимаю под героем. Вопреки мнению расхожему, для которого герой — это человек прекрасный во всех отношениях, обязательно свершающий нечто необычное, грандиозное и масштабное, для меня герой вовсе не обязательно должен быть таковым. Не силой внешних обстоятельств, в которые он ввергнут волей случая, определяется он, но цельностью и глубиной натуры, реакцией на эти внешние обстоятельства, — подчас стихийные, слепые и безжалостные. Одного участия в событиях для характеристики человека, как героя, явно недостаточно. Герой — это редкий человек, в ком появилось нечто характерное для народа, подчас неприметное, а потому, чуть ли не по общему мнению, мало что значащее. И не столь важно — пошла ли жизнь по его образу или нет. Как раз чаще бывает наоборот — и он остается гонимым и униженным даже долгое время спустя. Но это вовсе не значит, что он и его образ мира потерпели поражение и были здесь не нужны. Зачастую первые оказываются последними, а последние — первыми. Его участие в земных делах обычно бывает наиболее непростым и трудным, а без него заглохла бы нива жизни.
Вся сложность состоит в том, что герой мой в общественном сознании, сформированном долгой политической пропагандой, вовсе и не герой. Более того, по нашему странному юридическому праву он почитается все еще разбойником, не подлежащим реабилитации даже теперь, когда прошло время и когда реабилитированы многие участники Гражданской войны с обеих противоборствующих сторон. В чем же дело? Что он нес в себе такое особенное, что и теперь, когда уже никого не осталось из его современников, имя его все еще остается крамольным?
В идеологизированные времена, какими были миновавший, да и нынешний века, оставаться человеку в пределах своей духовной природы, по сути, невозможно. И тогда легче всего ухватиться, как за спасение, за господствующую в обществе или навязываемую идею, всецело отдать ей себя на службу, то есть отдать подчас кому угодно ту свободу, с которой человек рождается. При этом ведь не столь важно, за какую именно идею он хватается — консервативную или «прогрессивную». Главное, он при этом отходит от духовной полноты жизни, заменяет ее химерой…