Кубарем по заграницам (сборник)
Шрифт:
— А у городе мальчик недавно под трамвай попал!
— Да просто у городе у вашем скучно — вот и все, — отрубил Слизняков Гавриил.
— Скверные вы мальчишки — просто вам не приходилось быть в лесу среди диких зверей — вот и все.
— А я была, — пискнула Наталья Пашкова, которую не оставлял в покое школьный бес.
— Врет она, — загудели ревнивые голоса. — Что ты все врешь да врешь. Ну, если ты была — почему тебя звери не съели, ну, говори?
— Станут они всякую заваль лопать, — язвительно пробормотал Кругликов
— Кругликов!
— А чего же она… Вы же сами говорили, что врать — грех. Врет, ей-богу, все время.
— Не врать, а лгать. Однако послушайте: вы, очевидно, меня не поняли… Ну, как же можно говорить, что раньше было лучше, когда теперь есть и хлеб, и масло, и сахар, и пирожное, а раньше этого ничего не было.
— Пирожное!!
Удар был очень силен и меток, но Кругликов Капитон быстро от него оправился.
— А плоды разные: финики, бананы — вы не считаете?! И покупать не нужно — ешь сколько влезет. Хлебное дерево тоже есть — сами же говорили… сахарный тростник. Убил себе бизона, навялил мяса и гуляй себе, как барин.
— Речки там тоже есть, — поддержал сбоку опытный рыболов. — Загни булавку да лови рыбу сколько твоей душеньке угодно.
Учительница прижимала обе руки к груди, бегала от одного к другому, кричала, волновалась, описывала все прелести городской безопасной жизни, но все ее слова отбрасывались упруго и ловко, как мячик. Оба лагеря совершенно не понимали друг друга. Культура явно трещала по всем швам, энергично осажденная, атакованная индейцами, кострами, пантерами и баобабами…
— Просто вы все скверные мальчишки, — пробормотала уничтоженная учительница, лишний раз щегольнув нелогичностью, столь свойственной ее слабому полу. — Просто вам нравятся дикие игры, стреляние из ружья — вот и все. Вот мы спросим девочек… Клавдия Кошкина — что ты нам скажешь? Когда лучше было — тогда или теперь?
Ответ был ударом грома при ясном небе.
— Тогда, — качнув огрызком косички, сказала веснушчатая бледнолицая Кошкина.
— Ну, почему? Ну, скажи ты мне — почему, почему?..
— Травка тогда была… я люблю… Цветы были.
И обернулась к Кругликову — признанному специалисту по дикой, первобытной жизни:
— Цветы-то были?
— Сколько влезет было цветов, — оживился специалист, — огромадные были — тропические. Здоровенные, пахнут тебе — рви сколько влезет.
— А в городе черта пухлого найдешь ты цветы. Паршивенькая роза рубль стоит.
Посрамленная, уничтоженная учительница заметалась в последнем предсмертном усилии:
— Ну, вот пусть нам Катя Иваненко скажет… Катя! Когда было лучше?
— Тогда.
— Почему?!!
— Бизончики были, — нежно проворковала крохотная девочка, умильно склонив светлую головенку набок.
— Какие бизончики?.. Да ты их когда-нибудь видела?
— Скажи — видела! — шепнула подталкиваемая бесом Пашкова.
— Я их не видела, — призналась простодушная
И, совсем закрыв глаза, простонала:
— Бизончики такие… Мохнатенькие, с мордочками. Я бы его на руки взяла и в мордочку поцеловала…
Кругликов — специалист по дикой жизни — дипломатично промолчал насчет неосуществимости такого буколического намерения сентиментальной Иваненко, а учительница нахмурила брови и сказала срывающимся голосом:
— Ну, хорошо же! Если вы такие — не желаю с вами разговаривать. Кончайте решение задачи, а кто не решит — пусть тут сидит хоть до вечера.
И снова наступила тишина.
И все решили задачу, кроме бедной, чистой сердцем Катерины Иваненко: бизон все время стоял между ее глазами и грифельной доской…
Сидела маленькая до сумерок.
Костя
Все прочие дети не любили его, маленького, хрупкого, с прозрачным личиком и причудливо растрепавшимися каштанового цвета кудрями.
Не любили. Почему?
Может быть, по той же самой причине, по которой взрослые не любят взрослых, подобных ему, светлоглазому задумчивому Косте.
Та и другая сторона меняет только возраст. А нелюбовь остается прежняя.
У детей нелюбовь к Косте общая, дружная. Стоит только приблизиться ему к пестрой, разноцветной группе мальчишек и девчонок, как со всех сторон поднимается согласный щебет и писк:
— Пошел! Пошел вон! Убирайся! Мы не хотим!
Постояв немного, он вздыхал и пробовал начать нерешительно и мягко:
— А у нас вчера во дворе дворник копал яму для дерева и наткнулся лопатой на что-то твердое. Посмотрели, а там кости, череп и большая железная шкатулка… Открыли ее, а в ней…
— Убирайся! Проваливай, не надо! Вот еще, ей-богу, лезет тут…
Снова он покорно вздыхал и отходил в сторону. Садился на нагретую солнцем скамью сквера и погружался в задумчивость.
Какой-нибудь досужий господин, сидящий подле и тронутый его задумчиво-меланхолическим видом, опускал тяжелую руку на его хрупкое, как скорлупа яйца, темя и общительно спрашивал:
— Как тебя зовут, мальчик?
— Джим…
— А, вот как! Ты разве не русский?
— Нет, англичанин, сэр.
— Вот оно что!.. А почему же ты так хорошо говоришь по-русски?
— Мы бежали из Лондона с отцом, когда я был совсем маленьким.
— Бежали? Что ты говоришь! С какой радости вам нужно было бежать?
Задумчивые глаза ребенка поднимались к небу и с минуту следили за плывущим на неизмеримой высоте облаком.
— О, это тяжелая история, сэр. Дело в том, что мой отец убил человека.
Господин испуганно вздрагивал и чуть-чуть, так на полвершка, отодвигался от задумчивого мальчика, говорящего простым, ровным тоном столь ужасные вещи.