Кубок лунника
Шрифт:
– Давай я перенесу его на диван.
Глядя на беспомощно болтающуюся голову агента Вирса, Малика ощутила укол жалости. Мальчишка, йоргг его дери. Не более, чем пешка для Генриха Уэлша, а к тому же еще и сирота. Она устроилась на табурете в изголовье дивана и, не обращая внимания на присутствие лунника, взяла тонкую руку Эдварда в свою.
«Это ли не повод для ревности?» – усмехнулся в ее сознании лунный лорд.
«Но ты же знаешь мои мысли», – парировала она, – «тебе решать».
Коричневые ресница Вирса затрепетали, он открыл глаза и затуманенным взором уставился на Малику. Но по мере того,
– Малика, – одними губами прошептал он.
– Я здесь, – ведьма улыбнулась, – ничего не бойся, я здесь.
Взгляд карих глаз соскользнул с ее лица и остановился на Альвене.
– А он… кто?
Внезапно Вирс побледнел, хотя, казалось, куда уж больше. Взглянул с укором на Малику.
– Ты говорила… что он…
«Он все понял, очень смышленый мальчик», – продолжал язвить лунник.
– Я ошиблась, – быстро ответила ведьма, – «да уберетесь вы из моего сознания или нет, граф?!!»
– Понятно, – Вирс пожевал губами, затем, уже внятно, повторил, – понятно.
– А ты почему так рано вернулся со свадьбы? – наконец спросила Малика, продолжая сжимать ледяные пальцы Эдварда.
– Не было никакой свадьбы, – шепотом ответил он, – письмо оказалось поддельным. Когда я приехал к сестре, выяснилось, что она ничего не писала… Вернее, она бы ничего и не смогла мне написать, поскольку не умеет, но она и писаря не просила…
«Столько хлопот из-за твоей головы, Малика», – вновь вмешался граф, – «Почему-то Вирс внушал им уважение к собственной персоне. Видишь, они его даже решили от тебя убрать».
– Угу, – задумчиво протянула Малика.
– Уэлш меня убьет, – пробормотал Вирс, – если ты за меня не вступишься. Непозволительное упущение с моей стороны. Что тут произошло? Я, когда увидел развороченную дверь, думал – все…
– Я везучая, – подмигнула ведьма, – если ты посмотришь на пол, то поймешь.
Парень приподнялся, обежал взглядом гостиную и со стоном опустился на подушку.
– Генрих меня теперь точно убьет. Кто этот… человек?
– Маг, которого наняли, чтобы меня убить.
– Хвала Эо, что ты жива, – голос Вирса звучал все бодрее.
Потом агент сел на диване, осторожно покосился в сторону графа, который стоял у противоположной стены, скрестив на груди руки и склонив голову набок.
– Еще чуть-чуть, и он бы меня прикончил, – быстро пожаловался он Малике. Потом вдруг запнулсяи, внезапно охрипнув, спросил, – что… с твоими глазами? Они же…
– Совсем как у лунников, – прошептала ведьма, – прости, но я не знаю, что тебе сказать. Сама не понимаю, почему это произошло, и почему именно сейчас…
Эдвард перенес эту новость на удивление легко и тихо: откинулся на спинку дивана и попросту закрыл глаза. Над его верхней губой выступили мелкие бисеринки пота.
– Вирс, – позвала Малика и тронула его за локоть, – тут магия замешана. Я не виновата, честное слово.
– Я знаю, – грустно отозвался парень, – и это же означает, что мы расстаемся, и никогда больше не увидимся. Потому что… я даже думать не хочу, какие эксперименты захотят поставить над тобой Уэлши, старший и младший, чтобы выяснить, в чем суть дела.
«Очень смышленный мальчик», – задумчиво повторил Альвен в сознании ведьмы, – «он все понимает».
Эдвард стиснул руку Малики.
– Собирайся, вам нужно убраться отсюда, пока не подоспела полиция.
…Она почти ничего с собой не взяла: только смену белья, маленький походный несессер и деньги. Быстро переоделась в неброское шерстяное платье, нырнула в старый редингот, спрятала отросшие и торчащие во все стороны волосы под скромную шляпку. Потом Альвен мягко взял ее за руку, коротко кивнул Вирсу, и…
– Подождите, – подскочил Эдвард, – я, я… я с вами. Я хочу убедиться, что вы покинете Пражен.
Он метнулся к комоду, который Малика отдала ему в безраздельное пользование, вывернул из ящика стопку белья, а затем на свет появились метательные ножи, закрепленные в кожаном поясе.
– Ты даже не спрашиваешь, куда мы отправляемся, – Малика покачала головой.
Вирс уже застегивал пояс, глянул на нее исподлобья.
– Я даже не хочу этого знать! Видишь ли, твоим исчезновением заинтересуетя Уэлш. Учитывая, что все это время я должен был неотлучно находиться при тебе, он начнет спрашивать у меня. Возможно, спрашивать с пристрастием и, возможно, подключит к процессу Александра с его склянками. Вот именно поэтому я не желаю даже знать, куда вы отправитесь.
– Мудро, – сказал лунник, – еще немного, и я изменю свое мнение относительно людей.
Эдвард замер на мгновение, как будто ему отвесили пощечину, а затем грустно усмехнулся.
– А я, знаете ли, не буду менять мнение относительно лунников, господин Рутто. Я всегда полагал, что лунники совершенно ничем не отличаются от людей, потому что и там, и там были и будут как благородные, честные особи, так и совершенные мерзавцы.
– Я поразмыслю над вашей точкой зрения, – сказал Альвен и, повернувшись к Малике, спросил: – ну что, готова?
Она кивнула. Но в самое последнее мгновение, до того, как переступить порог, все-таки окинула прощальным взглядом нарядную гостиную. Вирс как раз обходил мертвого наемника, и лицо его показалось ведьме странно потемневшим. То ли от горя, то ли от внезапно упавшей тени.
Когда-то, очень давно…
Малика Вейн была маленькой девочкой.
В этом, собственно, нет ничего особенного: все бывают детьми, чтобы потом вырасти и потерять тот неповторимый, сказочно-радужный мир. Можно, конечно, годы спустя вернуться в те места, где ты рос, но вот только поджидает там огромное разочарование: деревья покажутся совсем не такими высокими, как раньше, дома –чересчур низкими, покосившимися и, что самое обидное, с обвалившейся местами штукатуркой. А комната твоего детства, что за метаморфоза приключится с ней? Позолота на обоях окажется самой обычной краской, занавески на окнах – дешевыми и старомодными, и даже свет, который просачивался сквозь плотно задернутые шторы и будил тебя по утру, даже свет будет другим. Самым обычным светом ничем не примечательного дня. Потом долго будет ныть сердце от неосуществимого желания один-единственный раз проснуться в своей кровати, и чтобы за окном прыгали неугомонные сойки, а за порогом поджидали друзья, потом боль отпустит, но на душе все равно останется неприятное, тянущее сожаление о том, чему уже никогда не быть.