Кубок Нерона
Шрифт:
— Астрид Моллер. Вы ведь встречались с ней?
Я молчал. В голове не укладывается. Астрид умерла? Значит, поэтому она не открывала дверь, не отвечала по телефону?
— Да, встречался. Мы вместе ужинали. Но... убита? Не понимаю... — Я опять замолчал.
— Вы не под подозрением,— быстро сказал Свенссон.— Насчет этого не беспокойтесь. Нью–йоркская полиция просит рассказать о том вечере, когда вы с нею встречались.
— Откуда им это известно? Что мы виделись?
— У нее в сумочке найден блокнот–ежедневник. Она записала, что вечером в субботу вы вместе ужинали. И что увидитесь в воскресенье.
Понятно, думал я. Она отдала мне кубок и кассету с рождественскими песнями. Собиралась написать и приехать — ах, да что теперь говорить!
— Мы встретились в «Уолдорф–Астории». В баре.
Полицейские обменялись взглядом. Тот, что помоложе, достал из портфеля маленький диктофон.
— Надеюсь, вы не возражаете, если мы запишем ваш рассказ на пленку? Так будет проще составить протокол.
Я кивнул. Нет, не возражаю. Но протокол? Очень уж категоричное слово. Безапелляционное. «Протокол допроса антиквара Юхана Кристиана Хумана, подозреваемого в убийстве». Такой будет заголовок? Переведут на английский и телексом в Нью–Йорк?
— Итак, в «Уолдорф–Астории».
— Что вы делали в Нью–Йорке?
— Во всем виновата погода. Н-да, ноябрьская погода. Пасмурно, мрачно, и вообще. Ну я и решил слетать в Нью–Йорк, благо «САС» предоставляет скидку. На уик–энд. Посмотрел кой–какие выставки, зашел в антикварные магазины. Чтоб не отстать от новых веяний.
— Новых? Вы же вроде антиквар? — Комиссар Свенссон недоуменно взглянул на меня.
— Правильно, но ведь нужно знать, что именно станет антиквариатом завтра. Как бы там ни было, я сидел в баре «Уолдорф–Астории», и мы с ней разговорились. Потом вместе поужинали, а на другой день пошли на блошиный рынок, на барахолку.
— На другой день? Извините за такой вопрос, но, возможно, это представит интерес для следствия. Ночь вы провели вместе?
— Вместе? — Сперва я не понял, но потом сообразил, что он имеет в виду.— Да, я остался у нее,— коротко сказал я, считая в душе, что стокгольмской полиции это совершенно не касается.— Утром мы пошли в город, на блошиный рынок у перекрестка Шестой авеню и Двадцать Седьмой улицы.
— А потом?
— Потом выпили у Астрид чаю и разошлись, около трех я вернулся в гостиницу. Вечером мы собирались вместе поужинать, но, когда я за ней зашел, ее не было. И по телефону она не отвечала — ни вечером, ни наутро.
— Вы не заметили ничего особенного?
— В каком смысле?
— Может, случилось что–нибудь необычное?
— Когда мы пришли вечером к ней в квартиру, оказалось, что там побывали грабители.
— Грабители? Об этом они не говорили... ну, полицейские из Ныо–Йорка.
— Она не заявляла в полицию.
— Почему?
— Отчасти потому, что ничего ценного как будто бы не пропало. А отчасти потому, что не видела в этом смысла. Лучше, мол, обратиться к домовладельцу, чем в полицию.
— И больше ничего?
— Ничего, если мне не изменяет память. Да мы и виделись–то от силы несколько часов.
— Значит, после блошиного рынка и чаепития вы уже не видали ее?
— Совершенно верно.
— Ну что ж. Спасибо, и до свидания. Отошлем им ваши показания, а там видно будет. Может, придется задать вам еще несколько вопросов.
После их ухода я долго сидел над своим остывшим кофе. Невозможно
А что, собственно, я о ней знаю? Да в общем ничего. Провел с нею несколько часов на уик–энде, и только. Она могла быть кем угодно — хоть королевой мафии, хоть вожатой скаутов.
Я встал, отнес чашку на посудный столик и отпер несгораемый шкаф. Тяжелая дверь мягко открылась, внутри тусклой синевой блеснул стеклянный кубок. Я вынул его, подержал в руке, глядя на белых коней, на римские колесницы, на возничих, поставил обратно в шкаф и достал пакет с пленкой. Ни о том, ни о другом я полицейским не сообщил. Астрид мертва, убита. Если она и отправила кое–что со мной в Стокгольм, то ведь это не имеет отношения к убийству. Вдобавок я просто не подумал об этом. Забыл — и про пленку, и про кубок.
Углубившись в тревожные мысли, я держал в руке пакет. «Грете Бергман» — написала на нем Астрид крупным, твердым почерком. Грету Бергман я искал, правда безуспешно. Может, посмотреть, что там внутри? В обычных условиях я бы, конечно, не стал этого делать, дождался бы, когда объявится ее подруга. Но сейчас — какие уж тут обычные условия! Астрид, наверно, даже не успела, как рассчитывала, позвонить Грете Бергман. Убийца помешал. К тому же не исключено, что на пленке вовсе не рождественские песни.
Я сел за письменный стол, вынул из ящика длинный нож для разрезания бумаги, медленно вскрыл белый конверт. Если Астрид была в чем–то замешана и убили ее из–за этого, она вполне могла использовать меня как «курьера». Отправила со мной в Стокгольм, в безопасное место какую–то вещь, которую хотела уберечь от убийцы. Может, наркотики? Кокаин? Или некие бумаги?
Но в конверте не было ни кокаина, ни иных ценностей. Только маленькая продолговатая пластмассовая кассета. «Christmas Carols for Greta, рождественские песни для Греты» — гласила небольшая наклейка.
В верхнем ящике у меня лежал магнитофон. Я вытащил его, поставил кассету, включил воспроизведение. Мягкий теплый голос Астрид наполнил комнату. Это был рождественский привет подруге, с которой она несколько лет не виделась. Она вспоминала дни, проведенные в «Маунт Холиоук», свое обещание прислать рождественские песни. А потом запела.
За окном стемнело. Вокруг больших каштанов во дворе сгустились тени, хотя было всего–навсего начало четвертого. Голос Астрид лился мне навстречу. Ясный, живой. Старые, красивые рождественские песни Америки сменяли одна другую, а в промежутках она вставляла короткие реплики, смеялась. Нет, не укладывается у меня в голове, что она умерла, что ее нет больше на свете, и вдруг я понял, как же мне ее недостает. Однако на пленке никаких драматических секретов не обнаружилось. Убийце, кто бы он ни был, совершенно незачем было охотиться за кассетой с песнями для Греты Бергман.