Кубышки для Лёльки
Шрифт:
Она сидела на кровати за печкой, щурилась на негнущиеся пальцы и перечисляла:
– Двое у Румянцевых, двое у Родионовых. Рябинин Вася, Полунин, Громов… У Кузнецовых четверо, ни один потом не вернулся. Макаров Никандр, Макаров Саня, Колосовы один. Рябинин дядя Паша, это уже по тому порядку. Пигалёв Лёня, Зеленцовых трое, Байдаковы, Седунов Григорий с сынами. Братья мои Ваня и Миша Ходовы… Много их ушло, много, девяносто шесть мужиков. А вернулись… кто… Саня Макаров вернулся, Лёня Пигалёв, Ваня Родионов. Деда своего не считай, он из Топана, топанский. У них в Топане на ту войну свой счёт.
Адаптер
Люблю работать в гостиной: вечер, камин, за окном шум ветра. Воображение просыпается, потягивается, начинает отзываться картинами прошлого: такой же вечер, камин. Что-то это напоминает, кажется, Блок: улица, фонарь, аптека. Интересный автор, жаль, невостребованный. Символизм и прочие атрибуты прошлых веков исчезли из человеческой мысли вместе с прошлыми веками. Увы. Доля поэта известна и определена навеки. Осталась проза. Её ещё как-то терпят, и поэтому у меня до сих пор есть и этот вечер, и камин, и шум ветра за окном.
Я раскрываю книгу, начинаю читать – вчитываться. Разбирая фразы на слова, а слова на слоги, я ищу ту самую суть, которая вдохновила автора на создание своего шедевра, чтобы оттолкнувшись от неё создать свой шедевр. Это нелегко и здесь важен не только настрой, но и обстановка, поэтому камин и чашечка горячего чаю с лимоном помогают мне и в том и в другом, и если угадать с дозировкой, то успех обеспечен. Так получилось с моим ремейком «Лики Тёмных аллей». Им до сих пор зачитываются те, кто ценит настоящее в литературе.
Сзади подходит Кристина, склоняется, обнимает меня за плечи.
– Над чем работаешь?
Голос её тих и приятен, он вызывает волнение в теле. Это отвлекает, не даёт сосредоточиться, поэтому я слегка отстраняюсь и отвечаю:
– Куприн, «Гранатовый браслет». Помнишь самое начало, портрет Анны? Лицо её сильно монгольского типа с довольно заметными скулами, с узенькими глазами, которые она к тому же по близорукости щурила, с надменным выражением в маленьком чувственном рте, особенно в слегка выдвинутой полной нижней губе… Каково, а? Как точно автор передаёт характер женщины, используя всего лишь несколько коротких портретных штрихов. И, заметь, он не навязывает этот портрет читателю, а сообщает его как бы вскользь, нечаянно. Здесь практически ничего не надо менять, добавить новое имя – и образ готов.
Кристина морщится. Носик её слегка приподнимается, от переносицы вниз сбегают, изгибаясь, две тонкие складки, резко очерчивая бледные щёки, и она говорит скучным голосом:
– Не то, совсем не то. Псевдоклассики современного читателя интересуют мало. Пушкин, Лермонтов, Куприн – как давно это было, – она оживляется. – А вот если бы ты взялся за классиков начала века, например, Кулагину, или хотя бы Бакулина. Недавно я читала ремейк Ишкина на роман Петухова – вот где настоящее мастерство! Как изящно сплетает автор старый сюжет с нашей реальностью, словно сам жил в те времена, и воспроизводит их вновь, но уже в новом понимании мира. Разве не славно? Ты только представь…
Я не слушаю её. Нет, она, конечно, права, особенно в том вопросе, который касается сплетения прошлого с настоящим в работах старых мастеров. Но весь вопрос в том, кого считать мастером. Петухова? Ишкина? Куприна? Можно сослаться на то, что у каждого свой вкус и свой взгляд, и что Куприн не во всём идеален… Смешно: Куприн не в во всём идеален. Такое даже подумать трудно, а уж произнести – но произносят, и утверждают, и верят в утверждения.
– Вот она настоящая сила классики, – Кристина продолжает говорить, совсем не замечая моего невнимания. Она, как это обычно бывает, говорит для себя, для портрета над камином, для кушетки в углу комнаты, которые слушают её с большим участием, и совсем не важно, что её не слушаю я. – Ты бы ещё вспомнил Плутарха или этого, как его – Гомера.
Гомера я тоже не люблю, но не потому что он плох, а потому что не понимаю. Бывает и такое. Однако дело в другом. Всё отношение Кристины к литературе сводится в банальную формулу «нравится – не нравится». Это обыденная вкусовщина для литературы опасная, но Кристина осознать этого не может или не хочет и потому я перестал её слушать.
А жаль. Наши споры порой заканчивались ссорами, которые мы разрешали в спальной комнате. Что может быть лучше подобных ссор? Ты опустошён, печален, а примирение вновь наполняет тебя жизнью. И ты рад.
Кристина смотрит на меня, ожидая ответа, но я лишь улыбаюсь и молчу, томик Куприна волнует меня больше. Наверное, это не правильно, это губит наш брак. Кристина отворачивается, стоит так несколько протяжных секунд и уходит. Я вздыхаю, чувство вины накатывает, неуверенно тычется в сердце и почти сразу тает. Я встаю, подхожу к окну. Дождь. Крупные капли скатываются по стеклу, по карнизу… По щеке, как воспоминание, скользит прохладный ветерок, зовёт за собой. Душно…
Ставлю книгу на полку, надеваю плащ, ботинки. Из кухни раздаётся голос Кристины:
– Ты куда?
– На улицу. Немного пройдусь.
– Скоро ужин.
– Успею.
Беру зонт, шляпу, выхожу из дома.
Дождь не сильный и уже почти закончился, открывать зонт нет надобности. Я опираюсь на него как на трость и не спеша иду к центру. Наш городок мал и скромен. В нём нет широких набережных, шумных автомобильных потоков, огромных рекламных плакатов. Приметы современной жизни обошли его стороной. Зато здесь есть пруд – небольшой, подёрнутый тиной и засаженный по берегу плакучей ивой – вторично, но горожанам нравится.
Мне нравится тоже. Приходя сюда, я всегда сажусь на одну и ту же скамейку, облокачиваюсь на высокую спинку и подолгу смотрю на воду. Она всегда разная. Днём зеленоватая, взбитая утиными выводками, замусоренная листвой и размокшими хлебными корками. Вечером – потемневшая, погрустневшая, утомлённая. В дождь – кружевная, будто лента на столе модистки; круги расходятся, сплетаются, исчезают и появляются вновь. Люблю эту воду.
Но сегодня моя скамейка занята. Удивительно, ибо пасмурный вечер не самое удачное время для прогулок. Можно сходить в бар, в боулинг, в театр. Но пруд, да ещё… девушка… Я прохожу вперёд и, пряча взгляд за широкой полой шляпы, стараюсь разглядеть эту неожиданную гостью.