Кучум
Шрифт:
— Прощайте… братцы… Не поминайте… — и не докончив фразы, осел на землю, привалившись плечом к жалобно скрипнувшим створкам.
Увидев своего есаула мертвым, оцепенели казаки. Лишь толмач Гришка Ясырь, что уходил с последней сотней на Русь и вернулся вместе с Мещеряком обратно, в бешенстве взвыл и опустил приклад пищали на голову Карачи-бека. Остальные навалились на растерявшихся нукеров, повязали их, посадили в ряд возле крепостной стены. Вышел бледный Сеидяк и, глянув по сторонам, поспешно обратился к Даниле Чулкову:
— Аллах свидетель, я не хотел этого…
— Хотел не хотел, а ответ держать придется перед государем, коль слуга его верный
В середине зимы хан Сейдяк и Карача-бек были доставлены в Москву, где Федор Иоаннович выслушал их, простил нечаянное, как было показано, убийство атамана Мещеряка и направил хана Сибири и его визиря воеводами при московских полках.
УЗГЕРЭП [10]
10
преображение
…Мягкий мокрый снег непрерывно сыпал с небес, превращая бескрайнюю степь в грязно-серое месиво, в котором увязали по бабки копыта коней. Кучум, закрыв глаза, ехал, плохо представляя, куда он направляется всего с двумя оставшимися верными ему нукерами Неважно, куда идет его конь: к берегу реки или к ногайскому кочевью, где на них набросятся голодные озверевшие собаки.
Сколько времени он ехал по степи? Год? Два? Десять? После каждого ночлега не доставало кого-то из ближних людей, а сыновей русские воины отлавливали, словно зайцев, набрасывали аркан, хватали, везли в Москву.
Только чудом удавалось Кучуму ускользать от погонь, уходить от облав, теряя в каждой схватке воинов охраны. Сыновья писали из Москвы жалостливые письма, в которых умоляли его вручить себя в руки победителей и приехать к ним, склонить седую голову к ногам русского царя, смириться с судьбой, признать себя наконец-то побежденным. Но нет! Хан велел кидать в костер их грамоты и вычеркивал из памяти писавшего.
Все что осталось у него — так это память. Воспоминания о долгих годах, сражениях, любимых женщинах. Но почему-то чаще всего во время долгой, бесконечной езды от становища к становищу вспоминался гордый и преданный Тайка. Конь, не подпускавший к себе никого другого, ждавший лишь его на другом берегу реки. Он верил, что Тай не умер, оставленный им где-то под Кашлыком, а бродит здесь в степи, и не сегодня-завтра он обязательно встретится с ним — и тогда все будет иначе, наладится, и они ускачут вместе в дальний уголок, где никто не живет, а лишь звенят чистые родники, шелестит шелковистая сочная трава, бродят непуганые человеком звери.
Незрячие глаза престарелого хана не различали лиц спутников, которые лишь из сострадания оставались с ним, видя, что он плох и долго не протянет. А Кучуму казалось, будто то два ангела смерти едут за ним, провожая в иной мир, куда они столько дней никак не могут найти дорогу. "Тай, где же ты, мой Тай?" — шептал он, принюхиваясь к влажному степному воздуху, запаху прелой, подгнившей травы. — Почему ты не прискачешь ко мне? Не спасешь меня? Ведь мы с тобой друзья… Друзья навек…"
Неожиданно один из нукеров схватил ханского коня под уздцы, придержал. Кучум попытался вырвать повод, но услышал собачий лай и ветерок донес до него запах дымка и человеческого жилья.
— Там чье-то кочевье, хан, — проговорил один из нукеров.
— Нам не стоит ехать туда, — поддержал его второй. — Поворачиваем…
— Прочь с дороги! — крикнул Кучум и хлестнул ближайшего нукера нагайкой, норовя ударить по лицу. Но, заслоняясь от ударов, те крепко держали, теперь уже вдвоем, его коня, пытаясь увести слепого хана подальше от чужих кочевий.
— Ах так! Вам нужен мой конь?! — закричал Кучум и спрыгнул на землю, вырвал кинжал, несколько раз взмахнул им перед собой. — Только попробуйте подойти! Шакалы! Презренные трусы! Вам не взять меня! Пошли вон! — выкрикивал ругательства Кучум и, спотыкаясь, шел в сторону кочевья.
Нукеры, увидя бегущих к ним вооруженных людей, бросили хана и торопливо поскакали в сгущающиеся сумерки, нахлестывая коней. Гуще повалил снег, залепляя глаза, и те, кто бежал от кочевья, никак не могли понять, отчего громко лающие собаки не желали и шага сделать в открытую степь.
— Волк, видно, рядом, — озираясь, прокричал один из пастухов.
— А то кто же еще, — отозвались другие, держа в руках длинные бичи из толстой кожи с вплетенными на концах свинцовыми шарами. — Самое для волков время…
— Вот он! Вижу! — закричали откуда-то сбоку и послышалось щелканье бича. — Здоровенный какой!
Пастухи наугад секли пустоту, оставляя длинные полосы на сером, смешанном с грязью снегу. В набирающей силу пурге трудно было понять, с кем ведут схватку пастухи: с призрачным зверем, со злыми духами или кружащимся вокруг невесомым снегом. Вой пурги напоминал волчий вой, а щелканье бичей походило на скрежет звериных зубов.
— Бей его! Бей гадину! — кричали пастухи неистово, кидаясь то в одну, то в другую сторону.
Более часа мелькали фигуры людей и слышалось щелканье длинных сыромятных бичей, рассекающих то здесь, то там сырой, насыщенный снегом воздух. Усталые они поплелись обратно в свое становище, волоча за собой кожаные плети, словно чудовищные хвосты, так и не поняв, кто появился близ их кибиток в такую непогоду. Может, волк, а может, лихой человек нагрянул в столь неурочное время. Разве почтенный человек отправится в путь в этакую непогодь?
А ранним утром сын одного из пастухов, не спросясь взрослых, отлучился в открытую степь и вскоре вернулся обратно, волоча следом изодранный в клочья и покрытый пятнами крови халат. Старейшина их рода, не говоря ни слова, взял из рук мальчика пахнущий ароматом дорогих благовоний халат и так же молча кинул его в огонь. Но удивительно, что пламя отступило от зловещей находки, а вскоре и костерок загас, лишь едкий дым разъедал глаза собравшихся вокруг пастухов. Тогда старейшина велел поймать дикого молодого жеребца, и привязав злополучный халат к его хвосту, отпустили того на волю. Жеребец умчался, высоко выбрасывая задние ноги, как бы стараясь достать ими волочащийся следом, шуршащий по едва замерзшему снегу, взмывающий в воздух темной птицей и словно продолжающий жить далее жизнью своего прежнего хозяина полосатый халат, в каких некогда пришли завоевывать Сибирь нукеры доблестного и несчастного хана Кучума.
И каждую осень, в предзимье, когда начинает из разверзнувшихся темных туч валить мягкий и мокрый снег, к степным кочевьям выходит огромный, невиданный в тех краях зверь, обличьем похожий на волка, и, уставившись горящими глазами на людей, на их убогое жилье, начинает выть, наводя ужас на все живое. И пастухи, собравшись вместе, выходят навстречу ему с длинными кнутами в руках и секут ими сгущающиеся сумерки, отгоняя чудовище от плачущих в люльках младенцев, застывших у очагов женщин и своей земли, унаследованной много веков назад ими от предков.