Кучум
Шрифт:
— Отец, я сам проеду по улусам и соберу воинов. Зачем понуждать того, кто боится собственной тени.
— Хорошо. Станешь ли звать племянника моего, Mухамед-Кулу? Он, верно, совсем закис, сидя у себя.
— Нет. Я не хочу делить с кем-то славу, добытую в бою.
— Правильно говорит, — поддакнул Соуз-хан.
— Может и правильно. Время покажет… — задумчиво ответил Кучум. — Если прогонишь русских, то все их земли подарю тебе, мой сын. А там и до Казани рукой подать…
— Однако, наберу я сотню воинов, — всколыхнулся Соуз-хан.
— Тебе видней. Долго я ждал этого часа и уже ждать устал. Хватит! Пусть они изведают силу наших сабель. С нами Аллах! — И Кучум поднял
— Аллах бар! — Выхватили сабли Алей и Бек-Белей. Лишь Соуз-хан остался сидеть неподвижно.
Часть II. ЕРМАК (ПРОРВА)
" Я крещу вас в воде в покаяние, но Идущий за мною сильнее меня".
ШОБХЭ [5]
Не было для Кучума более трудного года, чем прошедший… Неожиданно осознал он усталость от жизни, тяжесть времени, с каждым часом налипающей на плечи сжимающей горло и мысли паутиной, вдавливающей в землю своей усталостью и безысходностью. Трудно жить человеку, обремененному властью. В его руках жизнь многих людей. В ответе он за их судьбы. С него и спрос в тысячу крат больший.
Рыбак или охотник засыпает с мыслью о завтрашнем дне, о том, что он добудет и принесет к родному очагу, чем накормит домочадцев, чтоб не плакали малые дети, не хмурились женщины, не усмехались вслед неудачнику соседи. Принеся рыбу, зверя, птицу, он будет считать день удачным и заснет с мыслью, чтоб и следующий день был бы таким же, похожим на прожитый.
5
сомнение
Об ином мечтает властелин людей тех… Он не может знать: проснется ли утром живым, не будет ли убит во сне предательским копьем или кинжалом. Он заранее извещен о планах коварных соседей, желающих прибрать к своим рукам его земли, желающих смерти соседа-властелина. И лишь боязнь удерживает их от вторжения.
Он, властелин, знает о ненависти данников своих принужденных платить ежегодный оброк и проклинающих господина и слуг его. Ох, как возрадуются они, узнав о смерти властелина.
А разве не обрадуются смерти отца дети, унаследующие земли и власть? Не перегрызутся у бездыханного тела, не переругаются, не схватятся за оружие? Разве не распадется государство, собранное по крупицам, по зернышку долгим, кропотливым трудом? Не растащат наследующие власть? Не пойдут войной один на другого?
Эти мысли более всего угнетали и тревожили Кучума, заставляли более пристально приглядываться не только к соседям и родичам, но и к родным сыновьям, которые при нем были тихи и покорны, но оставшись одни, припоминали друг другу старые обиды, выказывали зависть шептались о чем-то со своими матерями и ближними друзьями.
Если бы мог он сильной пока еще рукой смять их, как ком сырой глины, в один кусок и вылепить из него подобие себя самого — безжалостного и неукротимого к врагам, терпеливого в больших делах, осторожного в решениях, помнящего добро и зло, знающего о жизни не по рассказам стариков и бывалых воинов, а сам хлебнувший ее полной чашей.
Нет, ушло его время, когда сам он рубил головы недругов и сшибался в бою с неприятелем, летел впереди сотен своих, и не было человека, кто посмел бы остановить его, выдержать взгляд прищуренных неистовых глаз. Ушло время, как косяк журавлей курлыча уходит в теплые края, лишь слабым криком напоминая о себе,
Ушло время, а усталость осталась и давит, вгоняет в землю, не дает дышать полной грудью и жить легко и открыто, как подобает человеку. И был ли он когда-нибудь свободен, не обременен непрестанными заботами и думами. Потускнели глаза, набрякли мешки под ними, обострились скулы, морщины густой сетью пролегли по суровому лицу Кучума, придавая ему сходство со скалой, иссеченной ветрами и дождями. Он делает вид, что не замечает помощи нукеров, подсаживающих его на лошадь. Но что это меняет? Остался дух и неукротимость, которые не смогли источить годы. Его дух, словно броня воина, защищал Кучума и продолжал вести его вперед по долгой и нескончаемой, полной опасностей жизни.
Порой ему хотелось тайно ночью переправиться на другой берег Иртыша, позвать состарившегося как и он любимца Тайку и одному, без охраны, ускакать в пойменные луга, забыв навсегда дела, родичей, ханский холм, жен и детей. Но сколько раз, выйдя ночью из шатра, приблизившись к крутому обрыву над рекой, он замирал в нерешительности и, простояв так до рассвета, без сил возвращался обратно, кидался на подушки, яростно рвал их зубами, рыча и негодуя от собственного бессилия.
Он не понимал, что с ним происходит. Боязнь одиночества? Убийц, притаившихся в лесной тени? Каждодневная привычка жить в суете, отдавать приказы, видеть покорность нукеров и беков, их согнутые спины и опущенные вниз глаза? И это, и прежде всего опасение, что без его воли, приказов все созданное им рассыплется, разлетится в день, как только узнают об исчезновении хана. Разве не так опытный наездник умело сдерживает поводьями бег разгоряченного скакуна? А стоит ему лишь на миг ослабить хватку, как тот сбросит его наземь, ускачет прочь.
Лишь совсем недавно стал он понимать, как страшна сила власти, что пьянит и старит человека, делает зависимым от всего им содеянного. Нет большей кары, чем власть над людьми. Нет ничего страшнее, оглянувшись однажды, увидеть свое одиночество и страх в глазах людей, живущих рядом. Они боялись его, а он боялся их тайного говора, предательства. Не столько смерть страшила Кучума, как недоделанность задуманного, невыполненность замыслов и желаний. Взявшись за невыполнимое, он превратился в раба, заковавшего самого себя в цепи собственных мечтаний, которым не суждено быть исполненными, сгибался и старел под их невыносимым грузом, проклинал себя, но отказаться не мог…
И, может, единственным человеком, кто понимал и догадывался обо всем, была Анна, родившая к тому времени ему трех сыновей и четырех девочек. Она чутьем любящей женщины не столько видела, сколько догадывалась о причинах немощи Кучума и всячески желала ему помочь.
Когда она узнала, что Алей готовится в набег на земли ее отца и братьев, то замкнулась, отворачивалась от хана, приходившего к ней, почернела лицом — Ты переживаешь за своих близких — спросил Кучум, легко догадавшийся о причинах ее отчужденности.
Но она ничего не ответила, продолжая быстро работать руками, подшивая опушку из песца к шубке младшего сына. Лишь холодно глянула на него и опять отвернулась Тогда Кучум подсел поближе и попытался погладить ее по руке Она встала и молча пересела подальше, не выпуская шитья из рук и тяжело дыша.
— А ты сам как думаешь — наконец, не выдержав, задала вопрос — Если бы на твоих родственников готовился набег, хотела бы я поглядеть, как ты бы вел себя.
— Война — это мужское дело и женщине лучше не думать о ней. Во всяком случае, вряд ли что-то грозит твоему отцу и братьям.