Куда делся «совок», когда исчез Союз

Толстая Татьяна

Дзядко: Браво. Про жильё Вы обещали рассказать.

Толстая: Сейчас продолжу про еду, потом про жильё, а может, буду перескакивать. Про жильё — это надо расчехлить новые гусли и начать их перебирать. С едой такая была вещь: были столы заказов. Стол заказов — это было такое место при магазине, где ты мог купить дефицитный продукт. А дефицитным продуктом считалась, например, югославская ветчина, потому что она делалась из мяса, видимо, потом та же гречка — страшный дефицит, потом плохой, советский растворимый кофе и баночка сайры — очень ценная вещь. И для того, чтобы это всё приобрести, выдавали либо праздничные заказы на работе, либо надо было купить в столе заказов. Но там был ассортимент победнее, потому что побогаче — это стол заказов для организаций. Например, для Союза писателей, куда я тоже проникла как член Союза писателей и как внучка А. Н. Толстого и получила даже два талона на семью. поэтому я брала заказы себе. Вот глаз мой упал на растворимый кофе. Его нельзя было просто так приобрести: в нагрузку к нему нужно было купить несколько неприятных, траченных мышами, с жучками внутри, продуктов. Какую-нибудь крупу ячневую, например — не знаю, что это за ячневая крупа, из чего она делается, но есть это было невозможно. Но тогда будет кофе. И думаешь, сколько

денег, сколько чего, иногда покупаешь. Если получаешь от организации, то это более-менее ничего.

Я помню, что всегда в подвалах магазинов располагались эти выдачи заказов, и, получив эти талончики от Союза писателей, я могла раз в месяц, по-моему, принести оттуда продукты. И вот поразительная вещь. Пошла я как-то со своей сестрой Катей, у неё тоже был такой талончик, она же моя родная сестра, мы все были блатные — у нас дедушка был писатель и удачно умер, оставив нас с этими талончиками, — пошли мы туда, и там был какой-то шикарный заказ. Там была — не поверите — копчёная осетрина, которой в природе не было, а в заказах она была. И вот мы смотрим — в каждом заказе осетрины кусок, ещё что-то. Взяли мы всё это, а это всё денег стоит, мы за это заплатили. И вот какая-то женщина, мимо проходившая, смотрит в это окно (а это окно было почему-то в самом столе выдачи заказов), обычная женщина, усталая. Мы сейчас пойдём со всем этим , а она будет продолжать как голодный ребёнок это ждать. Мы говорим: вот Вы хотите? Берите наш заказ, мы Вам продаём, нам одного хватит. Она достаёт деньги и у нас этот заказ покупает. Так продавщица из этого окна высунулась и стала на нас кричать: «Вы что здесь хулиганите, что вы делаете, вы как смеет это делать?!» То есть эта еда талонная предназначалась для особых людей, с белыми крыльями, которые немного светятся, а всякий простой разве может есть эту еду? А она: «Сейчас милицию позову!»

Можете ли вы себе это представить? Вот этот советский сволочизм, такие гадины, особенно гадины, которые сидят на сундуках с говном, встречаются довольно часто. Я их встречала в самых разных областях. Обычно это были продавцы, особенно продавцы на дефиците: велено вам есть — вы и ешьте, а другим не давайте. Или вообще желание унизить какого-то человека несчастного, замученного, усталого, простого. Вот прямо садистки сидели в учреждениях. Например, в сберкассах: если работать в сберкассе медленно, то люди не успеют, значит, они свои два часа зря стояли. Это тоже была такая пытка, и эта пытка применялась садистками-кассиршами по отношению к народу. Но с этим тоже можно было бороться, может, потом расскажу.

Жильё. (Пауза, смех в зале) Два города, которые я знаю, это Ленинград и Москва. В Ленинграде всё жильё было коммунальное, там даже сейчас 46% жилья. Может, стало 40, но никак не меньше. В Москве сейчас рынок 3%, то есть коммунального жилья тут почти нет, и по сравнению с Ленинградом Москва казалась городом просторных квартир — все эти хрущобы, пятиэтажные дома, но зато своя квартира, своя — это же замечательно. Коммунальное жильё — это вообще особый разговор. Я никогда не жила в коммуналке, но у меня была большая семья — это была сама по себе коммуналка. Но все люди, которых я знала, жили в Питере. Я выросла в Питере, прожила там первые 25 лет своей жизни, и коммунальные квартиры — это были квартиры, в которые ты приходишь к кому-то в гости. Были разные причины этой коммунальности: были огромные квартиры, построенные в 1914-1915 году. Был строительный бум перед Первой мировой войной, построили большое количество больших, дорогих квартир — 8 комнат, например. И когда всё это уплотнили, то люди жили «семья-комната». А когда (пропускаю длинный период) была Вторая мировая война, то Питер был сильно разбомблен, и людям было негде жить. Поэтому они перебирались в те квартиры, которые оставались целыми. Там кризис жилищный был особенно сильным, а в Москве этого не было, потому что при Хрущёве было построено довольно много пятиэтажек, уже расчищались квартиры каждый год. И тем не менее отдельная квартира — это было большое счастье.

Люди жили семьями, получить квартиру было вполне себе сложно. Вот вы получали квартиру, пускай, вот у вас есть какая-то маленькая квартирёночка у чёрта на рогах, а вам хочется в приличном месте. У меня была квартира — когда у меня появились двое детей, то с помощью разных хитрых блатов получили мы трёхкомнатную квартиру. Мы были прямо вот Абрамовичи — трёхкомнатная квартира в Медведково, 38 метров. Заелись, буржуи! И кухня 8 метров — это же что-то нечеловеческое. Но далеко. То, что там стены карандашом протыкаются, понятно, что забыли стенку закрыть между нашим сортиром и соседским. Там была у унитаза дверца такая, ты открываешь её — там трубы проходят, но вместо труб ты видишь чужую квартиру. Мы слышали истошные вопли соседей, они кричали на детей: «Сию минуту иди смотреть телевизор!». Потому что они мешали жить, дети, должны были уйти и смотреть телевизор. То, что потолки низкие, это неважно, что окна вываливаются, это неважно, что полы горбылём, это неважно, хотя не линолеумные, а из плитки. В общем, счастье, а не квартира. Нам очень хотелось в центр.

Я на работу из этой квартиры ходила так. До метро (не было метро там, «Медведково» построили ещё нескоро) надо было сквозь глину пройти, потому что там глина текла, там глинистая почва, в Медведково, сесть на автобус, доехать до метро «ВДНХ» и там уже сделать вид, что ты цивилизованный человек, и ехать на работу. Работа была на Кузнецком мосту, в издательстве. Что делалось с утра: с утра ты вставал, надевал на сапоги пакеты целлофановые (а пакеты-то — дорогая вещь, так не найдёшь), и в этих пакетах — через глину пешком. Так многие делали. Потом эти дамы в хороших пальто и в этих страшных пакетах залезали в автобус и ехали. А потом уже на «ВДНХ» это всё сдиралось и выбрасывалось. Я вспомнила это, когда в 90-х годах увидала одну остроумную старуху. Я прямо узнала сестру по молодости. Она была какая-то совсем одичавшая. Вот она шла через дождь и грязь, сделав себе галоши из большой бутылки из-под «Кока-Колы»: она её разрезала вдоль, привязала и осторожно шла. Я подумала: молодец, бабка, не пропадём, йес!

Хотелось, значит, переехать в центр. Я, пожалуй, лет десять посвятила попыткам это сделать. Чего там только не было. Нельзя было купить квартиру, можно только поменять. Когда-то продавались кооперативные квартиры, но это 50-е годы, а потом все стали большие и умные, и купить кооперативную квартиру стало исключительно непросто. Квартирный вопрос всегда существовал, но сейчас это вопрос денег, а тогда это вопрос отсутствия площади. Надо было квартиру поменять. Но поменять напрямую — где вы найдёте идиота, который бросит

свою центральную квартиру и поедет жить туда, где жила я, в Медведково? Значит, надо найти человека разводящегося или несчастного, поменять квартиру на две однокомнатных, эти две однокомнатных меняем на однокомнатную в другом районе плюс комнату где-нибудь в Звенигороде, потому что там всё равно старуха с ума сошла и не понимает, где она живёт. И цепи выстраивались до десяти пунктов. Если эта цепь не поломалась, то ты менялся. Если же кто-то один капризничал, из этой степи выпадал, то рушилась вся цепь, люди рыдали, несчастия всякие были. Можно было, конечно, приплатить, чтобы всё это ускорилось и улучшилось, разным чёрным маклерам, а такие существовали. Но для этого нужны были деньги, а деньги непонятно, где можно было взять. Если ты певец или, наоборот, поехал на какую-то стройку, то можно было заработать деньги, но тихие интеллигенты вроде меня деньги могли заработать переводом разве что. Так ещё поди заключи с издательством договор, зачем он им? Поэтому вопрос о деньгах как-то отпадал. И вот мысль 10 лет крутилась — как это всё крутилось, каким образом переехать. И вот моя сестра, всё та же, любимая сестра старшая, разузнала, что в одном доме на Полянке… У неё самой там было списанное помещение мастерской, она была художником. Там были крысы и туалета не было. А соседняя квартира, как она узнала, тоже вросшая в землю, но квартира: две комнаты списанные, а две ещё теплятся, и в них живут два старичка. И вот старичок лежит парализованный и ходит под себя, а старушка, его сестра, очень его любит, но мучается и страдает, что в доме нет горячей воды, и она кипятит все кастрюли и котлы, чтобы стирать бельё своему брату, который уже совсем плох — ветеран войны. И вот мне сестра говорит: «Смотри, этот старичок рано или поздно умрёт. Его сестра всё время говорит: прибрал бы его Господь, я бы квартиру поменяла, а себе бы однокомнатную справила. Внимание: если старичок помрёт, то у тебя есть шанс». И однажды она мне говорит: «Всё, ура, приезжай». Приезжаем — крышка гроба такая нарядная, красная, стоит. Старичок умер. Мы пролили фальшивую слезу, пообнимались со старушкой и сделали переезд. Старушка была чрезвычайно счастлива. Вариант, который мы ей нашли, нас самих ужасал: из окна 13-метровой однокомнатной квартиры было видно кладбище, а стены были такие тонкие, что можно было слышать, что говорят соседи. И как-то было неудобно старушке такой вариант предлагать, но старушка, как оказалось, ровно этого и хотела, она обнимала нас и благодарила. Она была совершенно глухая, поэтому ей было всё равно, что говорят соседи, она мечтала жить окнами на кладбище, потому что она всё ждала, когда её Господь приберёт, и ей приятно было на это смотреть. Главное — найти нужных людей в нужном месте.

И вот совершился очень громоздкий и сложный переезд. Я въехала в эту чудовищную квартиру. Пол в ней был наклонный вот так — мы специально клали мяч и смотрели, как он катится. Две комнаты были списаны, всё было в дырках, как ночь — выходили крысы, я с визгом вскакивала на стул и швабрами от них отбивалась. Было довольно страшно. Мне писали в окно, били ногами, поставили мы решётки, но против писания это немножко не спасает. Но я жила в центре, я своего добилась. Я была абсолютно счастлива, всё было замечательно. И вот прошло несколько лет — я очень была действительно довольна этой жизнью — прошло несколько лет, я всё вспоминала про старичка, который так удачно умер, и приходит открытка от какого-то профкома, какой-то советской организации, обращённая к этому старичку. «Дорогой ветеран Михаил Никитич, подошла Ваша очередь на стиральную машину „Фея“. Вы можете получить эту машину в таком-то месяце, всё прочее». И я подумала: бляха-муха, вот ветеран, он был молодой, воевал, контузило его, к старости парализовало, он выжил из ума, последние 10 лет он лежал и какал под себя. И его несчастная сестра, любя его,не сдавала его в дом призрения, а каждый день стирала, кипятила это бельё, потому что в этом жутком доме не было газовой колонки, не было ничего. И вот он умер, всеми забытый, кроме этой несчастной старушки, своей сестры. Прошло лет пять, и вот «Фея», блять, явилась к нему наконец, советская фея — здравствуй, ветеран! Вот это жильё при советской власти, просто пример.

Как я эту квартиру ремонтировала — это тоже отдельный разговор, потому что там же жить было нельзя, её надо было ремонтировать. В двух словах: ремонтировала я её так. Стала разузнавать, сколько стоит такую квартиру привести в немножечко приличный вид — выровнять полы, поднять эти лаги (лага — это бревно, которое проходит через всю квартиру), постелить паркет вместо досок, побелка, то, сё. Государственное учреждение насчитало мне такую сумму — условно говоря, я получаю 100 рублей, муж — 130 рублей, а насчитали мне 6 тысяч. Как — на панель идти, в рабство? Мне говорят: надо найти частников. А куда идти, я не знаю, где эти частники. Нашли мне этих частников — такая лихая бригада, пьяная-пьяная. Они всё время говорили: «Это Лермонтов сделает! Это Лермонтова надо спросить! Лермонтов отвечает!» Я думаю: странно, обычно говорят «Пушкин ответит», а у этих почему-то Лермонтов. А оказалось — правда, был у них начальник Лермонтов. Я в жизни не встречала Лермонтова, а вот он в прорабах ходил. Ну, надо было достать плитку, обои, и эти лихие люди мне говорят: сейчас поедем за плиткой и за обоями. Я говорю: а куда мы поедем? «Увидишь, в 5 утра будь готова». Они за мной заезжают на какой-то «Газели»: «Поехали». Лето, воскресенье, тихая Москва, никого, чудно, машины уже прошли, всё полили, тишина такая, липы-тополя. «Щас увидишь» — и где-то в центре, на Мясницкой, подъезжают, открывают ворота, заходят, там какой-то складик. Говорят: «Выбирай плитку, сетку тебе надо?» А я не знаю. «Берём!» Набрали кучу большую. «Давай, тащи, помогай!». Я тащу, помогаю, потом говорю: «А это что, где мы?» Они говорят: «Да это склад военной прокуратуры». Мы ограбили московскую военную прокуратуру, я клянусь! Пока прокуроры не пришли на работу. Вот как происходили эти частные вещи. Ну и я даже гордилась — оказалось, это очень просто и приятно, грабить. Это, конечно, пикантно — ограбить прокуратуру.

Дзядко: Бригада Лермонтова и Толстой ограбили прокуратуру.

Толстая: Да, литературная такая бригада.

Дзядко: Я хотел ещё вот что спросить: при этом эти удивительные квартиры были центром жизни, потому что больше нигде собираться возможности не было. И это отдельный сюжет.

Толстая: Не было площадок вообще. В сквере можно было собраться, в шахматы сыграть, или дома.

Дзядко: На складе прокуратуры, как мы узнали. Мы недавно делали огромный номер «Большого Города» про культуру московских кухонь со своими законами, своим языком. При этом они все, хотя это была единая культура, насколько я понимаю, внутри были довольно существенные расхождения. Так?