Куда делся «совок», когда исчез Союз

Толстая Татьяна

Дзядко: У нас, к сожалению, заканчивается время. Есть ещё несколько вопросов, на которые мы успеваем ответить…

Толстая: Они все такие разные, я не знаю, стоит ли начинать на них отвечать.

Дзядко: На этот — стоит.

Толстая: «Нравится ли Вам жить в современной России? Где Вы хотели бы жить?» Нет, мне не нравится жить в современной России, но это не значит, что я хотела бы жить где-то в другом месте. Я 10 лет жила в Америке и предпочла там не жить.

Дзядко: Почему Вы вернулись?

Толстая: Мне там чужое всё. Там очень много вещей, которые лучше, чем здесь, но это чужая страна. Что я буду жить в чужой стране и разговаривать с чужими людьми на чужом языке? Мне здесь всё гораздо понятнее. А удобно или нравится мне жить здесь — нет, не очень удобно, нет, мне многое не нравится, но я среди своих, а там я не была среди

своих. Буду ли я писать воспоминания о старших родных? Да, я пытаюсь с этим что-то сделать, может быть, из этого что-то получится. Одно дело — воспоминания, что ты сам помнишь, другое — это то, что надо восстанавливать по воспоминаниям третьих людей, потому что я совсем не всё помню. Я Лозинских вот совсем не помню, потому что они оба умерли, когда мне было 4 года.

«По каким вещам в СССР Вы скучаете больше всего?» Ни по каким. Нет, ну, пожалуй, я бы хотела, чтобы поливальные машины шли и поливали улицы, чтобы было чисто. Я совершенно не скучаю, потому что уже лет 600, наверное, в России, идёт дурак-дворник и сухой метлой, сделанной из обглоданной вербы, метёт окурки, плевки и прочий туберкулёзный прах, который поднимается вверх и забивает мне ноздри. Почему он метёт обглоданной метлой, когда уже есть десятки мини-приборов, и почему это должно быть посуху? Проще вообще ничего не делать. Это же он вред наносит — он поднимает в воздух то, что должно осесть. Это антисанитарно, в конце концов.

Дзядко: Здесь вопрос о том, что разными были советские чиновники.

Толстая: Позитивный пример чиновника? Что вы! У меня свёкр был, он не был чиновником, но был совершенно замечательным человеком — генералом, и он отличался резко от всего генералитета в несколько интересных сторон. Например, он никогда не покупал ничего в распределителях, потому что ему было западло. И детям не давал. Дети, конечно, возмущались, а он не давал: нечего. Человек прошёл всю войну, он не такой, не кабинетный. Он отказывался писать открытки своему начальнику к 8 марта и 23 февраля, говорил: начальник меня не устраивает, я не буду его поздравлять, это всё фальшь и ложь. У него не было своей машины, у него была официальная машина, и только когда у меня родились маленькие дети, он начал, скрепя сердце, её давать, чтобы я их не тащила куда-то на метро. И каждый раз видно было, что он тяжело переживает, что он пользуется машиной этой официальной, служебной. Больше никто не переживал, а он переживал. Шофёр должен был, пока генерал на работе, стоять в гараже, но он ездил по Москве — бомбил, подвозил народ. Мы это узнали, потому что он однажды случайно нас подвёз. Наш генерал — единственный, кому это не нравилось. Самое смешное: у него не было ничего-ничего-ничего, в частности, у него не было дачи. На него на службе написали донос, который заключался в том, что он свою дачу построил из ворованных материалов, а дачи-то не было. Это был в чистом виде конструкт: раз генерал, значит, дача, раз дача, значит, материалы, раз материалы, значит, ворованные. Он был человек кристально честный и позитивный. Ему очень не нравилась ситуация в стране.

«Вас не устраивала ситуация в жилищной сфере?» Конечно, меня не устраивала ситуация в жилищной сфере! «Что, на Ваш взгляд, произошло позитивного в этой сфере после 1991 года? Появление бездомных, гибель пенсионеров, отсутствие возможности получить жильё, перманентный рост тарифов ЖКХ?» Здесь, как всегда,смешиваются две вещи: одно — это экономические законы и экономический строй, который может не пропускать никакое живое движение, это называется социализм, особенно советского образца. Это даже не социализм, а тот строй, который у нас назывался «социализм». А строй, который у нас сейчас установился, вроде капиталистический, он никакое движение экономически не удушает, но, наложенные на невероятное, фантастическое воровство и полную беззаконность, он даёт ужасный результат, который мы все видим. Что касается появления бездомных, гибели пенсионеров и так далее, давайте не будем это приписывать теперешнему строю. Сюда мы припишем бесконтрольный рост тарифов ЖКХ, безусловно, массовое воровство чиновников всех уровней, 50%-ные откаты. Но то, что касается бомжей и пенсионеров начала 90-х, это ничей строй. Это ужасное время, которое могло, может быть, сложиться иначе, но не сложилось, когда тот ужасный советский строй переламывался в то, что мы имеем сейчас — относительное благополучие по большим городам, всё-таки какой-то рост. Я вообще удивляюсь, что это благополучие есть, могло быть гораздо хуже. Когда пытаются имеющимся персоналиям приписать бандитизм начала 90-х… Эти бандиты — это советские дети, пионеры, все те, которых любители Советского Союза хотят считать вихрастыми, солнечноглазыми и милыми мальчишками. Вот из них выросли бандиты. Они выросли не из тех, которые сейчас, а из тех, которые тогда, которые пели песню про орлёнка, про какого-то погибшего комиссара, из ужасных советских лет. Только 90-е

начались — вот они, пожалуйста. Поэтому валить всё в одну кучу… Это естественный процесс, понимаете. (Аплодисменты)

Дзядко: Давайте ещё вопросы. «Кто придумал 60-е»?

Толстая: «Кто придумал 60-е такими, какими их знаем мы (молодёжь)?» Есть версия, что это Геннадий Шпаликов и фильм «Я шагаю по Москве». Это к вопросу о том, что читать и что понимать. Я не знаю, что вы понимаете под 60-ми, я не могу сказать, что надо понимать под 60-ми. Я не могу сформулировать образ 60-х, потому что он в фильме «Я шагаю по Москве» не формулируется, хотя он какую-то атмосферу отражает очень хорошо. Шпаликов — гениальный сценарист, совсем прекрасный. Но можно было делать другие картины и другие образы. Я бы не сказала, что это был образ 60-х, я так о фильме «Я шагаю по Москве» не думала. Он просто прекрасный. Он о молодости, он о Москве, он о свободе какой-то, о молодости, когда ещё ничего непонятно, всё ещё впереди — «Над лодкой белый парус распушу, ещё не знаю, с кем». Это про свободу, молодость и обещания — это не про 60-е. Но если 60-е — это свобода, молодость и обещания, то тогда да. Понимаете, в 70-е был невозможен такой фильм, потому что 70-е ощущались как душная комната, где окна и двери закрыты, и ничего хорошего не будет, хорошего фильма уже не покажут. Там не было ощущения молодости и свободы. А в 80-е, в конце 80-х это снова появилось. Это было страшно весёлое время, когда у кого-то молодость, может быть, уже и ушла, но обещания были. То, что они не состоялись — никакие обещания не состоялись, но то, что они у нас были — это совершенно замечательно, и надо судьбе и Господу Богу быть за это благодарным. И даже Михаилу Сергеевичу Горбачёву, хотя он всё делал, чтобы это остановить. Но не вышло — всё это выпустилось, и свобода была прекрасна.

Дзядко: А какими, как Вам кажется, могут быть 2010-е?

Толстая: Эти 10-е? Будет интересно. Мне кажется, застойными они не будут. Посмотрите на основную тенденцию последнего года: люди хотят, чтобы с ними считались как с личностями. Достоинство личности вдруг стало котироваться, пускай сначала в очень небольших кругах, но по всей стране.

Дзядко: Это совок уходит или что это? Это вообще имеет отношение ко всему нашему разговору?

Толстая: Нет, не в этом дело. Вот попытка установить всеобщее счастье и свободу (а всякая революция, перемена, всякий переворот, в общем, про это, всегда такая идея за этим стоит: вот теперь мы все будем дружные, счастливые, свободные, справедливые, трудиться рука об руку и хохотать после работы) — вот этот порыв всегда должен быть. Человеку должно быть 17 лет один раз в жизни. Это потом он будет харкать, плевать и шаркать ногами, забывать с утра волосы расчесать, а в молодости всё совершенно прекрасно. Так вот, не вышло ни из одного переворота ничего хорошего, но сейчас, похоже, такие идут времена, когда люди стали понимать, что никакие наши действия немедленного счастья и справедливости не обещают. Потому что в 91-м году правда образ такой был: всё, мы победили, Ельцин на танке, теперь всё будет прекрасно, заплачем же и обнимемся. Не заплачем и не обнимемся, но есть какой-то уровень, ниже которого мы уже падать не хотим. Мы начали осознавать наше внутреннее достоинство. Мы не быдло, нас уже нельзя гнать стадами. Вот появилось это осознание — пусть это в каждом городе делает несколько человек.

Дзядко: В 91-м были другие ощущения.

Толстая: Да. Я не знаю, как выглядела революция 1917 года, я думаю, что она выглядела ужасно, а некоторые говорят, что и не заметили её, пошёл в театр, вернулся — а уже вот. Мы не знаем, как это было, нам потом её описывали, но вот этот образ — сбросили старый строй наконец, ура, все теперь свободны (ну, Февральскую возьмите, тогда народ больше был возбуждён), казалось: всё, царство рухнуло, мы свободны, ура, товарищи, демократия. Это всё в 91-м году тоже было. А сейчас никакой демократии, товарищи, нет, но сквозь эту недемократию и чудовищное отсутствие законности в людях прорастает какое-то самоуважение и готовность уважать личность в другом человеке. Это вообще нечасто в России бывает, нечасто. И то, что сейчас есть возможность настаивать на такой позиции, мне кажется, очень важно. Вся астраханская история, которая сейчас происходит, не знаю, чем там дело кончится, не дай Бог, там кто-то умрёт, но мне кажется, это ещё одна стадия попытки отстоять человеческое достоинство. Уже так издеваться над здравым смыслом многие не хотят позволить.

Дзядко: Спасибо, я думаю, что на этом можно заканчивать.

Толстая: Всем спасибо большое! Было, конечно, очень много вопросов интересных, мне жаль, что я не имела на них возможности ответить. На всё не ответишь, спасибо всем, кто потрудился задать вопросы. А на вопрос, люблю ли я миноги — нет, я не люблю миноги. Я люблю угря копчёного.