Куда идешь, человек?
Шрифт:
Именно христианство явилось почвой европейской персоналистской традиции, в которой личность понимается как своеобразная святыня, абсолют. Личность не есть нечто тварное, т. е. присущее только живому существу, она представляет собой и божественное начало. Христианство в целом принципиально отличается от язычества в понимании человека. Оно подчеркивает в нем человеческое, индивидуальное, тогда как язычество растворяет индивидуальность в лидере или какой-либо социальной общи ости.-
Именно в христианстве, по первому впечатлению, произошла дискредитация человеческого тела. Ведь в нем оформилось воззрение на греховность людской природы: тело отвращает человека от высшего предназначения. Но христианство,
Тем не менее плоть рассматривается как причина всех человеческих злоключений. Подлинной святостью окружается лишь фигура аскета, великомученика, страстотерпца. Чтобы приблизиться к идеалу, верующие бичевали свое тело, а иногда и наносили себе увечья. Это, однако, касалось не только христианства. Индийские факиры, например, подвешивали свое бренное тело на крючья. Мусульманские айсауа били себя по черепу булавами. Уродовали себя и русские скопцы, одолевающие собственную плоть.
Преодоление телесных влечений было возведено в принцип. Победа над голодом, жаждой, сном, над тягой к наслаждениям, половое воздержание становились смыслом земного бытия. Борьба с испорченной природой велась во всех направлениях. Даже самые невинные наслаждения объявлялись непозволительными. Ревнители чистоты души так остервенело губили плоть, что превращались в диких животных. Все это способствовало укоренению идеи о том, что человек сам виновен в своей испорченности, и создало стойкие традиции, которые в специфической форме оживляются сегодня в представлениях о полной ущербности человека.
В противовес эллинскому средневековое искусство пыталось всеми средствами указать на порочность и телесную извращенность человека. Оценивая его, французский социолог И. Тэн писал: «Когда я смотрю на церковные стекла и статуи, на примитивную живопись, мне кажется, что род человеческий выродился и кровь его обеднела; чахоточные святые, безобразные мученики, плоскогрудые девы с чересчур длинными ногами и узловатыми руками, отшельники, высохшие и лишенные плоти, изображения Христа, похожие на раздавленных и окровавленных земляных червей, — процессии бесцветных грустных личностей, отражающих в себе. все уродства немощи и страха угнетения». [4]
4
Тэн И. Философия и искусство. — Париж, 1865. — С. 69.
Эллинское воззрение о том, что жизнь соотнесена с человеческой природой, получило признание в культуре Возрождения. Мыслители этой эпохи не сомневались в том, что человеческая красота сообразна с красотой божественной. Люди оценивались как лучшее создание природы и божества. Был провозглашен идеал «человечного человека». В противоположность учению римско-католической церкви, гуманисты утверждали полную принадлежность человека к земному миру. Эти воззрения проникли в науку и даже религию, в которой было устранено обязательное безбрачие и допускалось удовлетворение потребностей, заложенных в людях природой.
Таким образом, в истории можно наблюдать полярные оценки личности. Человеческое тело то прославляется, то, напротив, изобличается как источник греха. Однако до недавнего времени уникальность человека выводилась все-таки из представления о том, что именно человек есть венец творения. Да, тело — временное вместилище души — греховно. Но вовсе не потому, что оно несовершенно, страдает изъянами. Получив от Бога добротную плоть, человек забыл о душе, презрел духовность. В этом и состоит его собственное прегрешение. В остальном же он действительно уникален.
И вдруг в начале нашего столетия произошла радикальная переоценка человека. В канун конгресса, который я упомянул, канадская газета напечатала сенсационное сообщение английского философа Артура Кестлера. Назвав человечество «расой душевнобольных», он объявил, что люди близки к биологическому вырождению. Впрочем, сенсация заключалась, пожалуй, не в этом. Подобные мрачные провозвестия — дань философской моде современного антропологизма — за последние годы примелькались на страницах массовых изданий. Газета же заявила о возможном создании таблетки, призванной спасти людей от дурной телесности. Только она, эта пилюля, будто бы может устранить врожденные дефекты человека как биологического вида, обеспечить неожиданную мутацию и дать миру новое существо, освобожденное от несуразной разноголосицы мозговых функций.
В который раз, наталкиваясь на эти строчки, мучительно думаю о том, когда же произошло это радикальное переосмысление человека, его уникальности как совершенного биологического вида? Не с ощущения ли выскользнувших из-под контроля необузданных вожделений чудовища, созданного Франкенштейном? (Речь идет о романе Мэри Шелли «Франкенштейн, или Современный Прометей». Герой романа, молодой талантливый ученый, увлечен проблемой оживления материи. Франкенштейн создает уродливого гиганта, который ненавидит своего творца и мстит ему за свое одиночество.)
А может быть, это случилось позже, когда в сознании знаменитого фантаста Герберта Уэллса возникло предчувствие роковой встречи с космическими тайнами? Ведь это он написал о «чувстве развенчанности» — когда человек понимает, что он уже не царь Земли, а животное среди других тварей под пятой марсиан, свободных от каких бы то ни было нравственных помыслов.
Немецкий философ Иммануил Кант утверждал: «Есть два чуда — звездное небо над нами и нравственный закон внутри нас». Задумаемся над этими словами. Голубой свод по-прежнему завораживает нас величием и беспредельностью. Но небо над нами стало все же иным. Человеческая нога ступила на лунную поверхность. Покоритель Вселенной вышел в открытый космос Только воображение астронома способно подсказать нам сегодня, сколь беспредельны просторы космического океана.
Какая «бездна звезд полна» открылась нам. Проблема обживания других миров обсуждается теперь на уровне инженерных проектов. Но явилось и другое. Не станет ли космическая пустыня ареной галактических сражений? Не заговорит ли звездное небо языком лазерных вспышек? Вспомним еще раз давний роман Уэллса «Война миров». Писателя волновало поразительное несоответствие между масштабами надвинувшейся катастрофы и рутинностью повседневной жизни людей. Мчались поезда, работали станки, выходили газеты… А по земле двигались аппараты, несущие смертоносное оружие… Они грозили ввергнуть планету в пучину, для которой нет ни названия, ни красок!
На протяжении последних веков ученые были убеждены в том, что разумная жизнь существует везде, даже на Солнце. Еще в начале нашего столетия тот же Уэллс не сомневался в скорой встрече людей с селенитами. Однако наука доказала, что Луна необитаема. Астрономы уже не рассматривают Марс и Венеру как возможные очаги жизни в Солнечной системе, Более того., они приходят к выводу, что разумная жизнь — явление редчайшее, возможно, уникальное. А что, если мы одиноки во Вселенной? Одно осмысление того факта, что Вселенная не знает ни центра, ни вечных очертаний, что она безразлична к благополучию и счастью человека, порождает трагическое самоощущение.