Куда она ушла
Шрифт:
В эту ночь впервые за год я взял в руки гитару.
И снова начал писать песни.
За неделю я сочинил больше десятка. Через месяц снова собралась группа, и мы начали их играть. Через два подписали крупный контракт. Через четыре уже записывали «Косвенный ущерб», в который вошло пятнадцать новых песен, сочиненных мной в бездне моей детской спальни. Через год он уже был в чартах «Билборда», а «Падающая звезда» – на обложках международных журналов.
Я подумывал о том, что должен извиниться перед Ким или даже поблагодарить ее. Может, и то и другое. Но когда я это понял,
6
Я твой бардак, ты – мой,
Решили мы с тобой.
Взяв противогаз, перчатки
Я прибрал твои остатки
Все сверкает чистотой
Никчемной жизни и пустой.
Я выхожу на улицу, руки трясутся, а в кишках идет революция. Достав пузырек, я понимаю, что таблетки кончились. Черт! Похоже, Алдус скормил мне в машине все. А в отеле-то осталось? До завтрашнего перелета непременно надо раздобыть еще. Я пытаюсь нащупать телефон, но вспоминаю, что бросил его в номере из-за своего идиотского желания никого не слышать.
Вокруг собираются люди, и их взгляды задерживаются на мне как-то уж слишком надолго. Вот только не хватало, чтобы меня узнали. Я сейчас с этим не справлюсь. Я вообще ни с чем не справлюсь. Не хочу. Ничего не хочу.
Хочу все бросить. Прекратить свое существование. В последнее время это желание охватывает меня очень часто. Не умереть. Не убить себя. Нет, все это глупости. Скорее я просто не могу перестать думать о том, что, если бы я вообще не родился, у меня сейчас не было бы этих шестидесяти семи ночей впереди, я не оказался бы тут после этой вот беседы с ней. «Ты сам виноват, что приперся, – напоминаю себе я. – Не надо было и лезть».
Я прикуриваю в надежде, что табак успокоит меня и я смогу дойти до отеля, позвонить Алдусу, чтобы он все уладил, может, даже посплю несколько часов, чтобы этот кошмарный день, наконец, остался уже позади.
– Бросил бы ты.
От ее голоса меня встряхивает. Но в то же время и как-то становится спокойнее. Я поднимаю глаза. Мия раскраснелась, но, как ни странно, улыбается. Дышит она тяжело, как будто бежала. Может, за ней тоже гоняются поклонники. Например, та парочка старичков в смокинге и жемчугах ковыляет по пятам.
Я даже смутиться не успеваю, потому что Мия снова рядом, стоит передо мной, как в те времена, когда мы жили с ней в одном временном и пространственном континууме, то и дело натыкаясь друг на друга, и хотя это каждый раз казалось счастливым совпадением, все же в этом не было совершенно ничего необычного или сверхъестественного. Мне вспоминается сцена из «Касабланки» [11] , когда Богарт говорит: «И надо же было ей из всех баров мира зайти именно в мой». Но тут приходится снова себе напомнить, что это я зашел в ее бар.
11
Голливудская романтическая кинодрама Майкла Кертиса, 1942 год.
Последние разделяющие нас пару метров Мия преодолевает медленно, словно я пугливый кот, которого ей предстоит поймать. Она смотрит на мою сигарету.
– И давно ты начал? – спрашивает она. Будто и не было всех разделивших нас лет, и Мия забыла, что уже не имеет права меня критиковать.
Хотя в данном случае это заслуженно. Я в свое время резко отрицательно относился к никотину.
– Да, я знаю, избито, – признаю я.
Мия посматривает то на меня, то на сигарету.
– Можно мне тоже?
– Тебе?
Когда Мие было лет шесть, она прочла в какой-то детской книге рассказ о девочке, заставившей своего отца отказаться от никотина, и взялась за собственную мать, которая то начинала, то бросала. У Мии ушло несколько месяцев, но она победила. К моменту нашего знакомства Кэт совсем не курила. Отец Мии, Дэнни, попыхивал трубкой, но, по-моему, в основном напоказ.
– И ты теперь тоже куришь? – спрашиваю я.
– Нет. Но у меня мощный прилив чувств, говорят, сигареты помогают расслабиться. Эти эмоции после концерта – меня иногда распирает, я нервничаю.
– Ага, со мной после выступлений тоже бывает, – говорю я, кивая.
Я достаю ей сигарету; рука у Мии все еще дрожит, так что я все никак не могу прикурить. У меня даже рождается желание схватить ее за запястье, чтобы положить этому конец. Но я сдерживаюсь. Вместо этого я продолжаю водить у кончика ее сигареты зажигалкой, пока, наконец, в ее глазах не отражается огонек. Мия затягивается, выдыхает, слегка кашляет.
– Адам, я не про концерт, – говорит она, а потом силится сделать новую затяжку. – Я про тебя.
Я начинаю испытывать волнообразные покалывания во всем теле. «Успокойся, – говорю себе я. – Ты свалился как снег на голову, она разнервничалась». Но я все же польщен, что Мия на меня как-то отреагировала – даже если испугалась.
Какое-то время мы молча курим. А потом раздается урчание. Мия раздраженно встряхивает головой и опускает взгляд на собственный живот.
– Помнишь, как я всегда паниковала перед выступлениями?
Да, Мия тогда так нервничала, что ничего не ела, а после этого накидывалась на пищу, как изголодавшийся хищник. Мы любили ходить в один мексиканский ресторанчик либо же придорожную забегаловку, где брали картошку фри с соусом и кусок пирога – Мия любила это больше всего.
– Ты когда последний раз ела? – интересуюсь я.
Снова бросив на меня взгляд, она тушит выкуренную наполовину сигарету. Потом качает головой.
– Перед Карнеги-холлом? Да несколько дней назад. Кишки весь концерт сводили меня с ума. Уверена, что их урчание даже на балконе было слышно.
– Нет, только виолончель.
– Это хорошо. Надеюсь.
Мы еще секунду стоим молча. У Мии снова урчит в животе.
– Картошка фри с пирогом все еще на первом месте? – спрашиваю я. И вспоминаю, как мы сидели за столиком дома, в Орегоне, Мия размахивала вилкой, критикуя собственное выступление.