Кудеяр
Шрифт:
– Боже, Боже мой! Зачем ты меня, Господи, вызволил из тяжкой неволи? Лучше было бы мне умереть в бусурманской земле в кандалах.
– Чего на Бога роптать? – сказал Кудеяр. – Коли тебе так жаль ребенка, значит, ты любишь это бусурманское отродье больше, чем меня. Господь с тобой, я не враг тебе и не мститель. Ступай с ним в хутор, живи себе с ним, а захочешь замуж пойти за иного – и то в твоей воле, я буду просить, чтобы владыка тебе дал разрешение. А я… я пойду на бусурман. Может быть, Бог даст положить душу за веру христианскую. Я тебе найму подводу, казаков дам проводить тебя, выпрошу через князя у царя проезжую запись, чтоб тебя нигде не задержали. Пойдем тотчас. Твой ребенок будет тогда жив.
– Нет,
– Так дай зарезать ребенка.
– Юрий! Юрий! Смилуйся…
Настя упала на землю и голосила; ребенок ревел.
– Говори скорее, – сказал Кудеяр, – последнее слово говори: едешь от меня с ребенком или остаешься со мною?
– Остаюсь, остаюсь с тобой, без тебя я жить не хочу! – кричала Настя.
– Дай ребенка!..
– Возьми, – сказала Настя, потом вскрикнула и припала к пню головою.
– Вот жена, вот клад, – сказал Юрий, – о, моя дорогая! Ну, есть ли на свете такая другая женщина!
Он поцеловал жену в голову, потом взял ребенка за руку и хотел вести.
Ребенок, как будто чувствуя инстинктивно, что ему будет что-то худое, заревел сильнее и стал упираться. Настя быстро подняла голову, увидала, что Кудеяр уводит ребенка от нее, бросилась к нему, схватила за руку и кричала:
– Юрий, Юрий, смилуйся, Христа ради!
– Опять! – сказал Кудеяр. – То даешь, то не даешь ребенка. Возьми же его себе и поезжай от меня. Идем тотчас, идем в город. И сегодня ты уедешь с ребенком в Украину.
Он пошел по направлению из лесу к городу. Настя стояла. Ребенок подбежал к ней, как будто ища спасения. Кудеяр, прошедши несколько сажен, оглянулся.
– Иди за мной, – громко сказал он, – иди, говорю тебе, скорее иди. Сказано тебе – не будет перемены. Иди. Нанимаю подводу; ты поедешь в Украину сегодня. Иди.
Он ускорял шаги. Настя пошла за ним. Ребенок бежал за матерью.
– Нет, нет! – вскрикнула Настя. – Нет, Юрий, никогда, я твоя, не покину тебя, не разлучусь с тобою. Ты мой… не прогоняй меня! Возьми его… Пожалей его… Боже мой! Боже мой!
Кудеяр подбежал к ребенку, схватил его на руки и побежал в лес.
Настя стояла как вкопанная, задом к лесу, куда Кудеяр унес дитя; она глядела в небо, читала молитву… Вдруг до ушей ее достиг пронзительный крик ребенка. У Насти подкосились ноги, задрожало сердце, по телу пробежал холод, все в ней оцепенело; в глазах стало темно. Настя упала без чувств.
Кудеяр, перерезавши ребенку горло, стал приглядываться, куда бы схоронить его, и, заметивши между деревьями углубление, достал саблю, расчистил снег и начал копать землю. Земля оказалась едва замерзшею. При своей необычайной силе Кудеяр скоро выкопал яму аршина в полтора, положил туда труп ребенка, зарыл в землю, набросал хворосту и присыпал снегом. Окончивши свое дело, быстро пошел он к жене.
Очнувшись от первого ужаса, бедная Настя сидела на снегу в каком-то забытьи. Кудеяр взял ее за руку, приподнял и сказал:
– Все покончено. Пойдем, сердце мое, в город.
Настя ни слова не промолвила и пошла, опираясь на его плечо.
VII. Казацкий батько
Кудеяр с женою стоял пред Вишневецким, в той горнице у священника Никольской церкви, откуда выезжал князь первый раз к царю. Настя была одета уже не в прежний изорванный тулуп; на ней был красный камковый летник с частыми серебряными пуговками, на голове меховая шапочка. Сверху накинута была шубка, покрытая вишневым английским сукном. Кудеяр, по возвращении в город, тотчас же отправился на Английский двор и одел жену, насколько хватило у него денег, сожалея, что в Москве не мог одеть ее в такой наряд, в каком, по обычаю своего края, ходила она в Украине. Ее шею украшало красное коралловое ожерелье и несколько крестов.
– Злодей, зверь лютый, а не человек! – говорил Вишневецкий. – Как твоя злодейская рука подвинулась на безвинного младенца? Ирод проклятый! Волчица или медведица тебя, видно, родила, а не женщина. Ну, не хотел брать его за сына, отдал бы добрым людям – не все же на белом свете такие кровопийцы, как ты. Что же, думаешь, что я тебя держать стану? Мне не нужно детоубийц, иродов. Был бы ты лют и немилостив с врагами, то честь, хвала и слава войсковому человеку. Но убивать ребенка… беззащитного, что ничем от тебя не обороняется, только слезами и криком. Злодей, злодей, исчадие дьявола. Прочь от меня! Я тебя знать не хочу: ты не атаман и не казак, ищи себе приюта у других. Да ты думаешь, это тебе пройдет? Узнает царь, думаешь, помилует тебя? У него в земле не вольно чинить убийств, а то еще над невинными младенцами. Тебя повесят, злодея, и поделом.
Кудеяр молчал, по обычаю, глядя на князя угрюмо. Но Настя упала к ногам князя.
– Князь Димитрий Иванович, голубчик, смилуйся, не гневайся, не губи его! Прости ему. Меня казни, а не его. Я виновата. Он, голубчик, добрый, мне дал на выбор: захочу – поеду в Черкассы с ребенком, и тогда он ничего не станет ребенку делать, только уж с ним будет мне вечная разлука; а захочу с ним жить по-прежнему – чтоб отдала ему ребенка зарезать. А мне с ним в разлуке быть было бы горше татарской неволи! Я отдала ему ребенка своими руками. Он не насильно убил его; я виноватее Юрия.
– Зачем вы не отдали ребенка в чужие руки? Отец Сильвестр сказал тебе, глупая баба, что он возьмет его, крестил бы его, воспитал, и вам он ничего бы не шкодил. Зачем же вы, злодеи, его убили?
– Жена слезно просила меня, чтоб я так сделал: отдал бы ребенка в чужие руки, да я на это не поддался, – сказал Кудеяр.
– Что же тебе крови детской захотелось, жид ты проклятый!
– Не хотел, чтоб оставалось на свете такое, что опоганило непорочную утробу моей честной жены, – сказал Кудеяр. – Когда она моя жена, пусть не будет с нею такого, на что мне глянуть стыдно. Князь, ты гневаешься, а если бы тебе пришлось быть на моем месте, то и сам бы так же учинил. Было бы живо это бусурманское отродье, хоть бы оно на краю света было, была бы нескончаемая мука и для меня, и для жены. Все-таки нет-нет и подумала бы о нем, пожалела бы, видеть захотела бы; а хоть бы и того не было, так я бы все думал про нее, что она хочет видеть его, и сердился бы я на нее понапрасну; теперь же, как его на свете нет, и стыда на ней не осталось, что против ее воли был на нее положен, и моя Настя какова прежде была, такова и теперь. Волен ты, князь, надо мною, только не прав и жесток будешь, коли меня из-за этого прогонишь, своего верного слугу. А что ты, князь, сказал про царя, так ты слыхал, как он, будучи в Тайнинском, сам, будто наперед видел, что со мной станется, спрашивал меня: что я буду делать, коли найду жену, а жена будет с чужим ребенком, да сам же по-татарски и прибавил: кесим башка. Видишь, князь, царь сам уразумел, что нельзя будет инако учинить. Один конец, чтоб не оставалось следа и памяти неволи и стыда.
– Батюшка, голубчик, – говорила Настя, – не гневайся на моего Юрка. Прости его, он тебе верный слуга, какого не сыщешь другого.
– И так много ему милости, – сказал Вишневецкий, – что я не велел казачеству судить его, а то с него непременно голову бы сняли за детское убивство. Пусть идет от меня. Я говорю: иродов нам, казакам, не надобно!
– Батюшка, прости! – кланяясь в землю, повторяла Настя.
– Баба! – сказал Вишневецкий. – Я не из таких, что посердится, посердится да и раскиснет от бабьих слез. У меня что раз сказано, тому так быть. Вы не пропадете. Царь принял твоего мужа в служилые, поместье дал. Ну и живите себе! А в казаках ему не быть.