Kudos
Шрифт:
Мужчина слушал меня слегка озадаченно.
– Он учится на художника? – спросил он, будто это было единственное объяснение тому, что я ему рассказала.
Осенью он пойдет в университет, сказала я, и будет изучать историю искусств.
– О, хорошо, – сказал он, кивая.
У его собственного сына намного более научный склад ума, чем у Бетси. Он хочет стать ветеринаром. У себя в комнате он держит разных необычных животных: шиншиллу, змею, двух крыс. У них есть друг-ветеринар, и сын проводит большинство выходных у него в приемной. Именно сын, кстати говоря, заметил, что с Пилотом что-то не так. Последние несколько недель собака была очень тихой и вялой. Они списывали это на его возраст, но однажды вечером сын гладил Пилота и заметил на боку припухлость. Через несколько дней, когда жены не было дома, а дети ушли в школу, он повез Пилота к другу-ветеринару, не подозревая ничего опасного. Ветеринар осмотрел Пилота и сказал, что у него рак.
Он умолк и снова посмотрел через меня в иллюминатор.
– Я даже не знал, что у собак может быть рак, – сказал он, – я никогда не думал о том, как
Я спросила почему, и он снова замолчал.
– Когда она рожала, она не хотела, чтобы я был с ней, – сказал он. – Помню, она говорила, что не сможет вытерпеть боль, если я буду в комнате. Ей нужно было пройти через это одной. Они любили Пилота, – сказал он, – но это я выдрессировал и воспитал его, сделал из него того, кем он был. В каком-то смысле я создал его, – сказал он, – чтобы он подменял меня в мое отсутствие. Не думаю, что кто-то понял бы, что я чувствую к нему, даже они. И мысль, что они тоже останутся и их чувства окажутся важнее моих, была невыносима; думаю, именно это, – сказал он, – моя жена тогда и подразумевала.
Как бы то ни было, – продолжил он, – у Пилота в кухне была большая лежанка, где он всегда спал, и он вытянулся в ней на боку, а я пошел, достал несколько подушек, постарался сделать его постель удобной, насколько мог, и затем сел рядом на пол. Он очень часто и тяжело дышал и смотрел на меня такими огромными, грустными глазами, и длительное время я просто сидел вот так, и мы смотрели друг на друга. Я гладил его по голове и говорил с ним, а он лежал и по-прежнему тяжело дышал, и около полуночи я задумался, сколько это будет продолжаться. Я ничего не знал о смерти – я никогда не был рядом с умирающими – и понял, что теряю терпение. Дело даже не в том, что я хотел, чтобы всё это кончилось ради его же блага. Я просто хотел, чтобы хоть что-то произошло. В общем-то, всю свою взрослую жизнь, – сказал он, – я собирался куда-то ехать или откуда-то возвращался. Я никогда не был в ситуации, в которой непонятно, когда наступит конец, или в которой мне не нужно в определенное время уезжать, и, несмотря на то что такой образ жизни порой был малоприятен, в той или иной степени я привык к нему. В то же время я думал, что животных, как говорят, следует избавлять от мучений, и спрашивал себя, что я должен сделать: усыпить его или положить ему на морду подушку, и боюсь я или это просто слабость. И странным образом я почувствовал, будто Пилот знает ответ на этот вопрос. В конце концов, около двух часов ночи я сдался и позвонил ветеринару, и он сказал, что, если я хочу, он может приехать и сделать инъекцию. Я спросил его, что случится, если мы оставим всё как есть, и он сказал, что не знает – смерть может наступить через несколько часов или даже недель. Тебе решать, сказал он. На что я сказал ему: слушай, собака умирает или нет? И он сказал: да, конечно, она умирает, но это непостижимый процесс, и ты можешь либо ждать, либо решиться положить этому конец. И тогда я начал думать о том, как Бетси будет играть на концерте на следующий день, и о том, какой я буду уставший, и обо всём, что нужно сделать, так что я попросил его прийти. И через пятнадцать минут он приехал.
Я спросила, что происходило в эти пятнадцать минут.
– Ничего, – сказал он. – Совсем ничего. Я продолжал сидеть рядом с Пилотом, он тяжело дышал и смотрел на меня своими большими глазами, а я не чувствовал ничего особенного, я просто ждал, чтобы кто-то пришел и помог мне выпутаться из этой ситуации. Я чувствовал, что она стала фальшивой, хотя сейчас, – сказал он, – я бы отдал буквально что угодно, чтобы оказаться в той комнате в тот момент времени.
Вскоре пришел ветеринар, и всё случилось очень быстро, и он закрыл глаза Пилота и дал мне номер, чтобы утром я вызвал кого-нибудь, кто приедет и заберет его тело, а затем ушел. Так что я опять оказался в той же самой комнате с той же самой собакой, только теперь собака была мертвой. Я начал думать о том, что сказали бы жена и дети, если бы они знали, если бы видели меня сидящим там, и понял тогда, что сделал что-то ужасное, что-то, что они бы никогда не сделали, что-то такое трусливое и противоестественное и теперь такое необратимое, что, казалось, я никогда не смогу этого пережить и ничего уже не будет прежним. И в каком-то смысле просто чтобы скрыть свидетельства того, что я сделал, я решил сразу похоронить его. В темноте я пошел в сарай и взял лопату, а затем выбрал место в саду и начал копать. И всё то время, пока я копал, я не мог понять, делаю ли я нечто мужественное и благородное или же лицемерное, потому что, копая, я представлял, как расскажу об этом людям. Я представлял, что они будут восторгаться моей физической силой и решительностью, но на самом деле эта работа оказалась намного тяжелее, чем я ожидал. Сначала я думал, что не справлюсь. Однако я знал, что никак не могу сдаться. Я так и видел, как это будет выглядеть при дневном свете: я сижу с мертвой собакой и наполовину вырытой ямой в саду. Земля была невероятно твердой, лопата постоянно натыкалась на камни, а яма должна была получиться довольно большой, чтобы Пилот мог в нее поместиться. Пару раз я уже готов был признать поражение. Однако через какое-то время, – сказал он, – я начал чувствовать, что именно это и значит быть мужчиной. Я понял, что испытываю злость и что эта злость придает мне сил, так что разрешил себе злиться всё больше и больше, пока не перестал бояться того, что скажет семья, потому что им не пришлось убивать собаку и рыть яму, чтобы похоронить ее. Одна из фраз, которую моя жена начала повторять, когда мы ругаемся по поводу того, как она хозяйничает, – это «Тебя здесь не было». Я всегда ненавидел эту фразу, но тогда я представил, как сам ее произнесу. Я понял, что жена наверняка была очень зла, когда говорила это, и вдруг обрадовался, что Пилот умер. Я обрадовался, потому что мне стало ясно: без него нам придется признать то, что мы на самом деле чувствуем.
Он умолк, на его лице читалось замешательство.
– Я закончил рыть яму, – сказал он через некоторое время, – пошел обратно в дом и завернул Пилота в одеяло. Я поднял его с лежанки, и он оказался невероятно тяжелым, так что я чуть его не уронил. Было бы легче его волочить, – сказал он, – но я знал, что не смогу, потому что его тело уже внушало мне ужас. Когда я вернулся домой и увидел его мертвым, мне невероятно сильно захотелось убежать. Мне пришлось заставить себя поверить, что это всё еще Пилот, иначе я бы не смог ничего сделать. В конце концов мне пришлось прижать его к груди, – сказал он, – и то, выходя из дома, я умудрился ударить его головой о дверной косяк, и я говорил с ним и извинялся перед ним вслух, и кое-как вытащил его на улицу, перенес через сад и опустил в яму. Начинало светать, и я уложил его там, затем пошел обратно в дом, взял с лежанки некоторые его вещи и отнес к нему. Потом я засыпал яму, разровнял землю сверху и пометил края камнями. После этого вернулся в дом, собрал сумку и принял душ. Я был весь в грязи, – сказал он, – и рубашку пришлось выбросить. Потом я сел в машину и поехал в аэропорт.
Он вытянул перед собой свои большие руки и внимательно осмотрел их со всех сторон. Они были чистыми, за исключением темных полумесяцев грязи под ногтями. Он посмотрел на меня.
– Единственное, что я не смог сделать, – вычистить землю из-под ногтей, – сказал он.
Отель был абсолютно круглым. Это здание – бывшая водонапорная башня, сказала женщина за стойкой регистрации, и проект ее реконструкции выиграл множество премий. Она положила передо мной карту города, разглаживая ее по столу изящными, покрытыми ярким лаком ногтями.
– Мы здесь, – сказала она, обводя место ручкой.
Несколько толстых колонн в фойе поднимались вверх сквозь середину здания, откуда, словно спицы колеса, простирались крытые галереи. За одной из колонн у стола, заваленного информационными буклетами, сидела девушка в футболке с логотипом фестиваля. Она переворошила целую стопку бумаг, пытаясь найти данные обо мне. Согласно программе, я выступаю на мероприятии днем, сказала она, и потом, насколько ей известно, одна из центральных ежедневных газет должна взять у меня интервью. Мероприятие будет проходить в отеле. Вечером в центре города будет организована вечеринка. На фестивале для покупки еды используется система купонов: я могу воспользоваться ими здесь в отеле и позже на вечеринке. Она достала пачку напечатанных купонов, оторвала несколько из них по линии перфорации и, записав их серийные номера на листке бумаги перед собой, отдала мне. Она также протянула мне буклет и передала сообщение от моего издателя: перед выступлением он хотел встретиться со мной в баре отеля.
Часть бара была отгорожена по случаю свадебного торжества. Люди стояли в темном помещении с низкими потолками и держали в руках бокалы с шампанским. Из окон вдоль одной из закругленных стен падал яркий, холодный свет, и контраст света и тени придавал лицам и одежде гостей немного жутковатый вид. Фотограф выводил людей парами или небольшими группами на террасу, где они позировали на холодном ветру, улыбаясь на камеру. Жених и невеста, окруженные гостями, разговаривали и смеялись, стоя рядом, но спиной друг к другу. Они смотрели неловко, практически виновато. Я заметила, что все собравшиеся почти одного возраста с женихом и невестой, и из-за того, что среди гостей не было ни старшего, ни младшего поколения, казалось, что происходящее не связано ни с прошлым, ни с будущим и что никто не может быть уверен, потеряна ли эта связь из-за свободы или из-за безответственности.
Оставшаяся часть бара была пуста, только невысокий светловолосый мужчина сидел в кожаном полукабинете с книгой на столе. Заметив меня, он поднял книгу, чтобы я могла увидеть обложку. Он посмотрел на обратную сторону обложки, затем на меня и затем снова на задник.
– Вы совсем не похожи на эту фотографию! – воскликнул он с упреком, когда я подошла достаточно близко, чтобы услышать его.
Я отметила, что фотография была сделана больше пятнадцати лет назад.
– Но мне она нравится, – сказал он. – На ней у вас такое открытое лицо!