Куколка для Немезиды
Шрифт:
– Приятного аппетита. У вас все хорошо? – Вера подошла к столику одинокого посетителя.
– Замечательно. У вас неплохая кухня. – Мужчина поднял голову и внимательно посмотрел на Веру. – Мы с вами знакомы?
– Нет, разве только вы бывали в нашем ресторане раньше.
– Я здесь впервые. Тогда у вас лицо, напоминающее лицо какой-то актрисы.
– Спасибо, но вам так кажется. Если что-то понадобится – позовите, буду рада помочь.
– Благодарю. Мне приятно будет к вам обратиться.
Вера отошла и принялась просматривать меню. Но посетителя из поля зрения не выпускала. Вот он с удовольствием доел суп. Дочитал газету. После того как принесли второе, незаметно понюхал отбивную и, не обнаружив ничего подозрительного, принялся орудовать вилкой и ножом. Ел он со вкусом, поглядывая по сторонам и оценивая интерьер зала. Одежда и манеры выдавали в нем человека обеспеченного, но слегка напряженного, все время пытающегося определить, как к нему относятся окружающие. Почти
– Света, твой клиент уже закончил. Дай-ка мне счет, я сама получу с него. Не волнуйся, чаевые – твои.
Когда Вера подошла к столику, посетитель, задумавшись, глядел в мокрое окно.
– Вот, спрашивается, куда ехать в такую погоду? «Дворникам» этот ливень не под силу. А мне за город надо.
– Посидите у нас. Хотите кофе, за счет заведения? – Вера стояла над ним с готовым чеком.
– Спасибо, кофе и многое другое я сам могу оплатить. Более того, хотел бы угостить вас. Составите мне компанию?
– К сожалению, не могу. Я на работе. Только если вечером. – Последние слова Вера произнесла специально: ей была интересна реакция посетителя.
– Отлично, вечером. Где? – посетитель теперь уже очень внимательно смотрел на женщину, которая меньше всего была похожа на сотрудника ресторана. Скорее она или совладелица, или директор. Но директор, который раньше занимался какой-то другой работой. Посетитель не мог сформулировать точно, но эта миловидная дама, во-первых, действительно ему напоминала какую-то актрису или певицу, а во-вторых, в общепите выглядела телом инородным. Ее манера говорить, такт, спокойствие говорили об очень хорошем воспитании и образовании. «К сожалению, мы не Франция, мы наши ресторанные кадры так не готовим. Симпатичная она, можно и познакомиться». Владимир Свиягин неторопливо достал из бумажника деньги и рассчитался с Верой. То, что полагалось на чай, он деликатно положил на стол рядом с салфеткой.
– Какой у вас интересный бумажник. – Вера полученные деньги держала в руке.
– Да, ему, если не соврать, лет двадцать. Видите, я его уже ремонтировал, зашивал, – Владимир показал умелые стежки по одному из краев коричневой кожи. – Не могу расстаться, как будто талисман. Деньги в него сами прыгают.
Вера внимательно посмотрела на посетителя. Такой бумажник она уже видела. Когда-то очень давно. В другой жизни.
За плечами Владимира Свиягина был крепкий, стабильный бизнес c таинственным прошлым, два коротких брака, один взрослый ребенок и старый немецкий шкаф, наполненный фарфоровыми статуэтками. Первый брак напоминал о себе звонками из-за океана, частыми просьбами денег и множеством фотографий в старых альбомах. Первая супруга эти фотографические воспоминания не стала тащить с собой в новую жизнь, а Cвиягин, взявший за правило ничего не выбрасывать, бережно хранил их в тумбе письменного стола. Взрослый ребенок напоминал о себе два раза в год – открыткой к Новому году и письмом к дню рождения. Старый немецкий шкаф, наполненный редким фарфором, – итог многолетних поисков, сомнительных и не очень сделок, его отрада и отдушина – напоминал о себе по десять раз на дню. Более того, Свиягин сам любил надоедать этому шкафу. Не проходило дня, чтобы он не раскрывал стеклянные дверцы и, прикусив нижнюю губу, замирая, переставлял хрупкие фигурки с места на место, вытирал с них пыль, разглядывал уже выученные наизусть клейма. После он садился перед раскрытым шкафом в глубокое кресло и в полном молчании созерцал свою коллекцию, которая была собрана в буквальном смысле по помойкам, по старым затхлым европейским магазинчикам и на дорогих аукционах. Друзья по этому поводу язвили:
– У тебя даже одежды нет приличной для шастанья по мусорным бакам! Все больше Бриони да Валентино.
Свиягин только улыбался. «Ах, какие помойки в Рангуне!» – думал он, вспоминая, как на задворках какой-то гостинички откопал старого фарфорового слона. Тот был без клейма, обязательного атрибута коллекционной вещи, но Свиягин и так все понял про свою находку. Слон был стар, как этот город, который поливался сейчас жутким дождем. Поначалу в своих увлечениях Свиягин кидался в тематические крайности. Был «стеклянный» период, когда его дом заполнился невзрачным советским стеклом: бокалами, салатниками, вазами, которые в пятидесятых годах имелись в каждом профсоюзном санатории. Стоила такая посуда сущие копейки, но облик этих незамысловатых предметов в полной мере отражал эпоху, что более всего ценил Свиягин. Затем последовал фарфор Копенгагенской королевской мануфактры – вещи дорогие, немного «холодные» из-за своей голубоватой глазури. Особенно Свиягину нравилась серия птиц – на полках у него появились огромные сизые вороны, небесного цвета снегири и лиловатые чайки. Дальше последовал период «Конаково» – старой советской фабрики, которая выпускала изумительный фаянс
– Одна только английская фарфоровая фабрика в Дерби имела пять периодов! Объять необъятное невозможно, поэтому, что захотелось, то и собираю!
Прошло три года, и Свиягин уже с жадностью, граничащей с милым помешательством, собирал ВСЕ. В это понятие входили простые, часто встречающиеся фигурки ленинградского фарфорового завода, и порцелайновые редкости венских мастеров, и китайские вазы разной степени ценности…
В сорок лет Свиягин понял, что ничего и никого роднее безмолвных, покрытых глазурью и расписанных статуэток у него нет. В его отношениях с коллекцией была завидная стабильность, обоюдная преданность, а главное – предсказуемость. То есть все то, чего недоставало в семейной жизни. И в деловой. Фарфор был красивый, изящный и хрупкий. В то время как семейная жизнь и бизнес имели совсем другую характеристику. Шкаф с фарфором сначала стоял у него в доме, но потом он перевез его со всем содержимым к себе в офис – так обычно поступают старые мужья, которые боятся упустить из поля зрения своих молодых жен.
Иногда Свиягин «выводил» свой фарфор в свет: два раза в год его коллекция становилась украшением антикварного салона. К нему подходили восхищенные почетные гости, коллеги, рядовые посетители и, подавляя зависть, вслух удивлялись чутью, терпению и самоотверженности, с которыми он годами, не отвлекаясь на приятные соблазны, собирал свои хрупкие сокровища. Свиягин, в дорогом итальянском костюме, поблескивая золотыми очками на кончике носа, привычно горделиво всех благодарил за внимание к его скромной персоне и без устали рассказывал, с чего начиналась эта коллекция.
– Чистая случайность, чистая случайность! – Свиягин разводил руками. – Открываю коробку, оттуда выскальзывает что-то в вощеной бумаге. Хорошо, что падает на ковер, я поднимаю – а это дивная фигурка, причем личико не идеальной красоты, но… – Тут Свиягин подводил слушателя к заветной полке. – Индивидуальность. Что самое главное в человеке, то и в статуэтке главное: непохожесть, неповторимость, особенность.
Слушатель прослеживал за рукой Свиягина и видел небольшую фигурку девушки-цветочницы в широкополой шляпе, с плетеной корзиной в руках. Ничего примечательного в этом фарфоровом подобии Элизы Дулитл не было. Единственное, что бросалось в глаза, – странный, немного крупный для красивой статуэтки носик. Маленькая такая картошечка на изящном фарфоровом лице. Это делало статуэтку немного смешной и, как правильно заметил Свиягин, абсолютно индивидуальной. По подолу голубого платья шла округлая надпись: «Cler…» Дальше буквочки так тесно цеплялись друг за друга, что разобрать второе слово, скорее всего фамилию, не представлялось возможным. Статуэтка была выполнена в двадцатых годах на одной из небольших французских мануфактур, была занесена в каталог фабрики, выставлялась на нескольких выставках еще до Второй мировой войны, чему дотошный Свиягин тоже нашел подтверждение. Он почти случайно обнаружил эту статуэтку и еще несколько других в коммунальной квартире, которую осматривал с целью покупки. Потом через руки Свиягина прошли уникальные экземпляры мейсенской мануфактуры, Гарднера, Императорского фарфорового завода. Что-то он сразу перепродавал, что-то некоторое время стояло в заветном шкафу, и только после того, как цена на приобретенный предмет вырастала вдвое, Свиягин звонил покупателям, которые уже к тому времени выстраивались к нему в очередь. Желающих купить курносую цветочницу было немного, что почему-то подогревало трогательную привязанность коллекционера к статуэтке. Более того, он поставил перед собой совсем, казалось бы, недостижимую цель: разузнать, кто позировал французскому мастеру и как сложилась жизнь модели впоследствии. А что это было конкретное лицо, Свиягин не сомневался – придумать такие черты, такую индивидуальность могла только сама природа, а художник лишь скопировал ее творение. Коллекционер связался с французскими антикварами, попытался найти наследников старого фарфорового завода, запросил в архивах все материалы по выставкам начала и середины двадцатого века. По вечерам он сидел на форумах европейских собирателей статуэток. На не очень правильном английском языке пытался принимать участие в обсуждениях и, прикрепляя фотографию своей любимицы, наводил справки. Конкретных ответов Свиягин не получал, все, что ему сообщали, он уже в общих чертах знал.
Однажды на его адрес пришел большой плотный конверт, в котором было приглашение от мадам Мадлен Денье. Пресс-секретарь его корпорации, Светлана Охотникова, владевшая немецким и французским языками в совершенстве, перевела текст письма. Оказывается, в ассоциации французских антикваров мадам сообщили о мсье Свиягине, который интересуется маленькой фарфоровой мануфактурой, наследницей которой она является. Она наследница не по прямой, но после кончины всех членов семейства бумаги, документы и сохранившийся фарфор находятся у нее, и она рада будет помочь коллекционеру. Свиягин, чтобы не терять время и решить все вопросы разом, тут же связался с французскими архивистами и вылетел в Париж.