Куколка

Фаулз Джон Роберт

— Не всех нужда превращает в шлюху.

— Оно так, сэр.

— Стало быть, ты растленна и похотлива по своей природе?

— Наверное, сэр.

— Значит, родичи были вправе тебя отвергнуть, хоть ученье их ложно?

— По делам моим, сэр. Вышла я кругом виноватая. Хозяйка вопила, что я околдовала ее сынка. Неправда! Он вырвал у меня поцелуй, он украл перстенек, хоть я не просила, он же понудил и к остальному. Отец с матерью слышать ничего не желали — мол, я отринула духовный светоч, я им не дочь, а сатанинское отродье, не дай бог испакощу сестер.

— Что за духовный светоч?

— Христовый свет. Так они веруют, сэр.

— А ты с тех пор не веришь?

— Нет, сэр.

— Не веришь в Христа?

— Не верю, что встречу Его на этом свете, сэр. Да и на том тоже.

— Ты веруешь в тот свет?

— Верую, сэр.

— Который для подобных тебе наверняка будет адом?

— Надеюсь, нет, сэр.

— Сие несомненно, как то, что эти дрова станут золой.

Понурившись, Фанни молчит, и мистер Бартоломью бесстрастно продолжает:

— Как несомненен земной ад, что уготован заветревшейся публичной девке. Ты кончишь сводней иль каргой в богадельне. Ежели прежде дурная хворь не заявит на тебя права. Иль хочешь на склоне лет стать еще одной Клейборн, приумножив свои грехи? Так не спасешься. — Он ждет ответа, но девушка молчит. — Что онемела?

— Я переменюсь, сэр. И уж точно не стану миссис Клейборн.

— Ну да, ты будешь добродетельной женой, и верещащий выводок детишек уцепится за твою юбку.

— Неродиха я, сэр.

— Так ты и впрямь лакомый кусок, Фанни.

Девушка медленно поднимает голову и смотрит в глаза собеседнику; похоже, она больше озадачена, нежели возмущена, его глумлением и пытается прочесть в его лице то, чего не поняла в речах. Однако происходит нечто непостижимое — холодное лицо мистера Бартоломью вдруг озаряется простой человеческой улыбкой, в которой нет ни цинизма, ни издевки. Дальше еще чуднее — он подходит к Фанни и, склонившись, подносит ее руку к губам. После поцелуя он оставляет ее в своих ладонях и, чуть улыбаясь, вглядывается в девичье лицо. Сейчас, вопреки антуражу, бритоголовый мистер Бартоломью и размалеванная Фанни напоминают персонажей «галантного празднества» Ватто ^{14} . Затем молодой джентльмен выпускает ее руку и возвращается в свое кресло, оставив девушку в полном недоумении.

— Зачем сие, сэр?

— Ужель вам не ведомо, зачем мужчина целует женскую руку?

Смена обращения окончательно сбивает Фанни с толку. Понурившись, она качает головой.

— Ради того, что вскоре вы отдадите, ангел мой.

Фанни вскидывает растерянный взгляд:

— Что ж вам угодно?

— Мы приблизились к водам, что исцелят меня. Помните, я говорил об них? Завтра мы встретим тех, кто охраняет сии воды, в чьей власти осуществить мои заветные мечты. В знак уваженья я поднесу им дар. К деньгам и драгоценностям они равнодушны. Даром станете вы, Фанни. — Мистер Бартоломью разглядывает девушку. — Что скажете?

— Только одно, сэр: я связана с миссис Клейборн и поклялась вернуться.

— Узы с дьяволом не в счет.

— Может, оно и так, сэр. Но только с теми, кто ее бросает, она хуже дьявола. Иначе нельзя, а то все разбегутся.

— Не вы ль минуту назад сказали, что желаете перемениться?

— Не в худшую сторону, — чуть слышно отвечает Фанни.

— Вас известили, что вы должны всячески ублажать меня?

— Да, сэр. Но не других.

— Я купил вас на три недели, верно?

— Да, сэр.

— Стало быть, я могу вами пользоваться еще две недели. Так вот, я повелеваю своей недешевой покупке: завтра вы постараетесь ублажить тех, на встречу с кем мы лелеем надежду.

В неохотной покорности девушка склоняет голову.

— Попомните каждое мое слою, Фанни, — продолжает мистер Бартоломью. — Пусть их манеры и наружность вас не обманут. Хранители вод не знают нашего языка, они лишь недавно прибыли из дальних краев.

— Я маленько говорю по-французски, знаю пару-тройку голландских слов.

— Сие без надобности. С ними следует изъясняться как с Диком. — Мистер Бартоломью умолкает, разглядывая склоненную девичью голову. — Вы хорошо себя проявили, Фанни. Мое неудовольствие было нарочным, я испытывал вас для своей подлинной затеи. Слушайте же. На родине хранителей нет женщин, подобных вам. Вы талантливы в изображенье стыдливой девственности. Такой вы должны предстать завтра. Никакого грима и убранства, никаких столичных замашек, блудливых взглядов и прочих примет вашего истинного ремесла. Вы — застенчивая провинциалка, воспитанная в скромности и не познавшая мужчин. Излучаете благонравие, а не похоть и опытность, кои полчаса назад вы продемонстрировали мне, а ранее — тысяче других мужчин. Вам понятно?

— Как быть, ежели меня потянут в койку?

— Исполнять любое их желанье.

— Охота мне иль нет?

— Повторяю: их воля — моя воля. Что, у Клейборн вы тоже привередничали, словно высокородная леди?

Повисает тишина. Мистер Бартоломью разглядывает понурившуюся девушку. Сейчас в лице его нет циничного сарказма и былой жестокости, оно светится удивительным покоем и терпением. Молодой джентльмен выглядит уже не предтечей скинхедов, но буддийским монахом, невероятно уравновешенным и сдержанным, глубоко погруженным в себя и свои деяния. Лишь во взгляде его мелькает непредсказуемый огонек полнейшего довольства, сродни тому, что на миг возник в глазах Дика, запалившего бумаги. Проходит не менее минуты, прежде чем мистер Бартоломью нарушает молчание:

— Подойдите к окну, Фанни.

Девушка поднимает голову — теперь ясно, отчего молчала она. Глаза ее вновь мокры от слез, тихих слез женщины, понимающей, что у нее нет выбора. В те времена человека редко воспринимали иначе как по наружности, да и сам он видел себя лишь тем, кем его сделали обстоятельства и рок. Тот мир, в котором людские судьбы были намертво зафиксированы, нам показался бы отвратительно незыблемым и тоталитарным по сути, тогда как нашу жизнь его затурканные обитатели сочли бы невероятно изменчивой, подвижной, по-мидасовски богатой свободной волей (хотя нашей нехватке абсолютов и социальной стабильности лучше не завидовать, а сочувствовать), где всем анархично, если не безумно, движут себялюбие и личный интерес. В слезах Фанни нет бессильного гнева, как решило бы современное самосознание, но есть тупая животная тоска, ибо жизнь обязывает сносить унижение, неотъемлемое от нее, как грязь от зимних дорог или младенческая смертность от деторождения (в тот вполне обычный месяц в Англии было зарегистрировано две тысячи семьсот десять смертей, около половины которых пришлось на детей моложе пяти лет). Нам даже не вообразить ту строго регламентированную жизнь, в которой не стоило ждать сострадания, свидетельством чему было бесстрастное лицо мистера Бартоломью.