Кукурузные человечки
Шрифт:
– Джонни Вокер. Одного такого уже прозвали.
Здесь нужно объяснить, почему Славик оказался и в деревне, и в новеньких джинсах. В этот же день, когда он сошел с автобуса в Егоровке, его родители летели на самолете, взявшем курс на Японию. Они отправились туда в турпоездку. Ах так, сказал разобиженный Славик своим родителям два дня назад, вы, значит, в Японию, а я - в деревню? Да еще в какую-то староверческую! Хоть и к бабушке. Тогда покупайте мне новые джинсы! И не любые, а "Versace"! Да, да! Вам - Япония, мне - "Versace"!
– Есть у меня старые, - растерянно ответил на Нинкин вопрос Славик.
– А они сами во что одеваются?
– Кто во что, лишь бы подранее. Мы в догонялки на дереве играем - попробуй-ка в новом! Или боремся. А воду - огород поливать - поноси-ка! Нет, в новом нельзя, - заключила Нинка, - вот ты и переоденься. Сразу тебе скажут: "Ты что, думаешь - твой город лучше?"
– Ничего я не думаю!
– взъерепенился Славик.
– У меня каникулы, я к бабушке приехал!
– Играть-то тебе все равно с кем-то надо будет, - рассудительно, по-взрослому даже, произнесла Нинка, - вот ты и переоденься.
– А если я не хочу? А если я так привык?
Настроение у Славика опять испортилось.Да так, что захотелось и заплакать, и уехать домой. Но дома никого не было, папа с мамой уже ходят, наверно, возле императорского дворца.
До него только сейчас дошло, какую свинью подложили ему родители, отправив в деревню. Что он будет здесь делать? Слушать бабкины разговоры да скрип избы? Они будут расхаживать по Японии, осматривать храмы, таращиться на знаменитую гору Фудзи, фотографироать налево и направо, а здесь на улицу выйти и то нельзя - назовут Джонни Уокером! Ну и пусть. Ни разу он не наденет старые брюки, а специалаьно будет ходить в новых. И ни с кем не заговорит. Нужны они ему! В догонялки на деревьях играют! Как обезьяны! Борются на траве! И игры у них наверняка прошлого века. Примитив! Да он и слова никому из них не скажет. Подумаешь, две недели! Он может хоть год молчать. И домой вернется, ничего не будет рассказывать, и слушать ничего об их дурацкой Японии не станет!
Бабушка выглянула из сеней, позвала:
– Славик, Нина! Идите в дом, обедать будем. Я на скорую руку кое-что приготовила. Нина городских кушаний отведает.
– Я не хочу, - отвернулся Славик.
– У меня и огурчики прямо с огорода есть. И помидоры...
– Я не хочу есть!
– отчеканил Славик.
– Да что случилось-то?
– удивилась бабушка.
– Голова, что ли, разболелась?
Нинка почему-то отступила от Славика на шаг.
– А?
– бабушка вышла на крыльцо.
– Растрясло тебя в автобусе?
Нинка сделала еще шаг назад и с безопасного расстояния объявила диагноз:
– Угорела барыня в нетопленой горнице: не дадут - просит, а дадут - бросит!
– И разъяснила пословицу: - Ему, видать, вожжа под хвост попала.
Славик и в самом деле по-лошадиному дернул ногой и взрыл под собой землю. Когда про тебя кто-то точно говорит, это в первую минуту ох как не по нутру. Он даже не нашелся, что ответить, но решил на Нинку уничтожающе посмотреть. Повернулся к ней и увидел... что какой-то бородатый дядька в старых джинсах и выцветшей красной рубахе отворяет их калитку.
– Ба-а-а, - покатился дядькин бас по двору, - наконец-то еще один! Здоров, здоров, мужик!
– Он шел, издалека протягивая руку Славику, шел не спеша, всем своим видом показывая, что встрече рад необыкновенно, и встреча эта должна быть торжественна.
Рука Славика оказалась в теплой и сухой руке краснорубашечника, тот даже коснулся его щеки колючей, как еж, бородой.
– Полина Андреевна, мой нижайший!
– дядька церемонно поклонился.
– Нинон - и тебе поклон! Ты чего со мной сегодня не пошла?
– Только у меня и дела, что с художниками по лугам шастать!
– отрезала Нинка.
– Будто у меня других забот нет!
– Ах да, запамятовал! Ты должна была сегодня голову помыть, спеть песенку по поводу чистых волос, глядясь в зеркало, куклу переодеть... Рад тебе, мужчина, - художник положил руку на Славикино плечо.
– Видишь, в каком я окружении? Теперь нас двое, теперь мы себя в обиду не дадим.
– Ой уж, ой уж!
– сказала Нинка.
– Будто кто тебя здесь обижал!
– Еще сколько раз. Здесь со мной, - пожаловался он Славику, - не здороваются, чуть что, фыркают, об этюдах говорят плохо, насчет моей козы хихикают, бороду не признают, пальцем в нее тычут. Ты ведь этого не будешь делать?
– Не буду, - неожиданно для себя сказал Славик (до этого он дал себе клятву не открывать рта все две недели).
– И краски просить не будешь?
– Зачем они мне?
– А по вечерам будешь ко мне приходить?
– Буду, - сказал Славик, чувствуя, что деревня начинает ему нравиться, а Япония еще не самое заманчивое место на земле.
– Вас как зовут?
– Кубик его зовут, - вмешалась Нинка, - это у него фамилия такая.
– И добавила мстительно: - А я тебе, раз ты такой, позировать больше не буду.
– Какой это я?
– озадачился художник.
– Какой, какой!
– передразнила Нинка.
– Вредный - вот какой!
– Вот те на! Значит, быть даже в малой степени справедливым, по-твоему, быть вредным?
– Вредный, вредный!
– повторила Нинка.
– На меня ябедничаешь. А еще взрослый!
– Она повернулась к красной рубашке спиной.
– Теперь ты понял, друг мой, что такое женщина?
– вздохнув, обратился художник к Славику.
– Ты только его не учи, - немедленно забеспокоилась Нинка, - он сам во всем разберется. Ишь, какой шустрый!
– Есть только один способ прийти к согласию, - сказал дядя Витя, - это пообедать за одним столом.
– Дак я о чем и говорю, - подхватила бабушка. До сих пор она не сказала ни слова, только переводила глаза с одного говорящего на другого, а губы ее шевелились: она, видно, вставляла в разговор какие-то неслышные словечки.
– Я ведь тоже говорю, что обедать пора.
– Пора!
– рявкнул художник.
– Самое время! Где раскинем скатерть?
– Я у себя уже раскинула, - сказала бабушка, - так что милости просим.