Кукушкины слезы
Шрифт:
— Так-так, на язык ты, вроде, бойкий. — Лейтенант опять придирчиво оглядел строй.
Пополнение состояло сплошь из узбеков, остроглазых низкорослых ребят, поголовно лысых. Лишь Милюкин стоял в строю, потряхивая золотистым чубом и скаля белоснежные зубы.
— Ты что у них вроде за переводчика? — обратился командир роты к Милюкину. — Как фамилия?
— Милюкин. Костя Милюкин.
— Почему не подстрижен?
— Чтобы демаскировки не было, товарищ лейтенант.
— Что за загадка?
— Дюже отсвечивает в окопе от лысин ихних сплошных. Старшина для разнообразия оставил на моей тыкве шевелюру.
— А ты шутник, Милюкин... — Лейтенант
— Я понимай русский, товарищ лейтенант, — прямо глядя в глаза командиру, выпалил стройный, ловко сбитый узбек с красивым подвижным лицом и черными блестящими глазами. — Вы мне мал-мал говори, я ребятам сказать буду, я все понимай.
— Воевать умеете?
— Наш смелый ребят, хорошо воевать стану, трус нет, слабый нет, все сильный ребят, все джигит, только лысый. — Он сконфуженно провел ладонью по загорелой лысине. — Это болезнь у нас был, мы один кишлак все.
— Ладно. Назначаю тебя командиром отделения. Держись ближе к комвзвода. — Он огляделся, пожал острыми плечами, ремни хрустнули. — Командира взвода пока нет, убит утром. Жду, скоро командиры взводов должны приехать. Как фамилия-то?
— Адылбеков, товарищ лейтенант, Тимур.
— О, имя громкое. Получай, Тимур, боеприпасы и — отдыхать. Чуть свет — на передовую, в бой. Никому не отлучаться. Ясно? Разойдись!
На ночлег взвод разместился в пустом пятистенном доме, по-видимому, совсем недавно покинутом хозяевами. Но кисловато-стойкий дух заброшенности и запустения уже выпирал из пазов. Быстро сиротеет без человека человеческое жилье. В углу на лавке, под кухонным шкафчиком, стояла горкой невымытая посуда, на примусе — кастрюля с недоеденным борщом. В передней комнате на гвоздике висел сарафан, на полу валялась голубенькая косынка. Костя подошел к сарафану, понюхал, оскалился:
— Фу ты, девкой сдобной шибануло, аж голова закружилась. Тимур, иди понюхай, вкуснятина какая, — сунул он подол сарафана под нос узбеку и заржал.
Тимур вспыхнул. В черных глазах сверкнули острые лезвия.
— Людей беда гнал, большой несчастье у людей... Ай, нехорошо, друг, чужой горе смеяться.
— В яме сидят где-нибудь девки-то, хоронятся, потом цыганским обливаются. Пойдем пошарим, сгодятся кралюшки.
— Зачем Тимур чужой девка искать? Свой невеста есть, Захида. Тимур один девучка любит, Захида.
— Дурак ты.
— Твой умный, мой дурак. Зачем твой много говорит с дурак? Умный молчать больше нада. — Он обиделся, сурово свел к переносью черные брови, зло сверкнул глазами. — Ты плохой человек, Костя, мой нет с тобой дружба.
— Ну ладно, ладно.
Милюкин сплюнул сквозь зубы, вышел на крыльцо. Долго стоял прислушиваясь. Над деревушкой дрожали жидкие бледно-фиолетовые сумерки, где-то въедливо и надсадно скрипел колодезный журавель, пахло конским потом, пылью, подсыхающим коровьим кизяком. Деревушка без людей казалась вымершей: ни одного звука человеческого жилья, ни лая собаки, ни крика петуха... Чад выщипанным снарядами леском неторопливо плавился закат, по заросшей спорышем и курослепом улице тягуче ползли бесплотные вздрагивающие тени. У завозни в лопухах что-то зашуршало, хрястнуло. Костя вздрогнул, отшатнулся.
— Фу ты, тварина, испугала! — выругался он.
Из лопухов воровато вылезла большая рыжая кошка, дико сверкнула круглыми горящими глазами, остановила их на мгновение на человеке и, низко опустив голову и припадая длинным костлявым телом к земле, шарахнулась опять в лопухи. За леском, за шающими угольями заката, глухо и протяжно погромыхивало:
«Передовая-то совсем рядом, где-то за лесочком, — подумал Милюкин, прислушиваясь к трескотне пулеметов. — Торопиться надо, а то завтра влипну как кур во щи. Умирать теперь вовсе не резон, теперя жить начнем... Пусть черномазое дурачье воюет, «мал-мал» фашиста бьет, а мне с ними не с руки, мне «мал-мал» воевать не за что». И, словно отвечая его тайным черным мыслям, из заката со сверлящим свистом вырвалась девятка «юнкерсов». Не успел Костя опомниться, как на тихую деревушку обрушился шальной ливень трассирующих пуль. Где-то совсем рядом, обдав его горячей волной, с оглушительным треском разорвалось несколько бомб. Крыльцо под ногами Милюкина качнулось и задрожало мелкой дрожью. Костя спрыгнул на землю, неловко скрючился под крыльцом, царапая щеки, засунул голову под нижнюю ступеньку, в сметенные с крыльца окурки, изъеложенные газетные шматки, в пыль и мусор. Все его тело прошибла дрожь, и одна единственная мысль прошивала мозг: «Не доживу, убьют вот тут...»
Самолеты сделали еще заход и прострочили улицы огнем. Опомнился, услышав хохот. На крыльце стоял Тимур с товарищами. Милюкин высвободил из-под ступеньки голову, сконфуженно улыбаясь, отряхнулся, выщипал на плечах ячменные остья, выскреб из чуба окурки.
— Чего ржете, рожи неумытые? — огрызнулся зло. — Смерть-то на котячий ус от Кости была.
Тимур посмотрел на Милюкина удивленно:
— В тебе, друг, теперь маленький труса сидел. Ты мне говори, я мал-мал выгонять труса из тебя буду. Ладна?
— Да пошутил я, черт чумазый, думаешь, взаправду Костя Милюкин трусил? Разевай рот пошире. Костя ни огня, ни грому не боится. — Он тряхнул кудрями, стукнул кулаком в грудь. — Вот на передовой увидишь, как будет Костя пускать красные ручейки фашистам. Меня дома все село боялось...
Сумерки загустились. Над деревушкой растекалась ясная и мягкая звучность, слышно было, как вздыхает задремавшая речушка, как режут воздух летучие мыши и шуршит в кроне древнего осокоря ночной ветерок. Окончательно придя в себя, Костя, насвистывая и похлопывая по обыкновению талиночкой по голенищу сапога, пошел обследовать дворовые постройки — привык охотиться ночью. Через десять минут он вернулся в избу с насмерть перепуганной квочкой, которую отыскал в глубине клуни. Забытая хозяевами курица сидела на яйцах.
— Эй вы, скотинка беспастушная, дрыхнете? — оглядел он насмешливым взглядом разлегшихся вразвалку на полу узбеков. — Каши от старшины ждете? Компания, ничего не скажешь, охотиться надо, нюх иметь.
— Это не твой, зачем брал? — вспылил Тимур, поднимая с противогаза голову. — Чужой крал?
— Был, Тимур, не мой, стал мой. Эх, пропадешь с вами. Ждите каши дымком присмаженной, а Костя курятинкой разговеется для начала, для порядку. А на второе яишенку изжарим. Жаль, бутылки нету для сугреву и успокоения души.
Он засучил рукава и принялся за дело: оторвал квочке голову, бросил под лавку, разжег примус, вскипятил в хозяйской кастрюле воду, ошпарил курицу, начал щипать. На его красивых губах блуждала презрительная улыбка. За этим несолдатским занятием его и застала тревожная команда:
— В ружье!
Все пришло в движение. Засыпающая деревушка мгновенно преобразилась. Гулко захлопали двери, из домов торопливо выскакивали и строились на улице заспанные солдаты, слышались отрывистые команды, приглушенно гудели моторы.