Кукушкины слезы
Шрифт:
— Садитесь, фройлен Зинаида, — любезно пригласил офицер, подставляя плетеный стул.
Зина чуть склонила голову, осторожно села. Ее большие в легкой поволоке серые глаза посмотрели на офицера ласково и пугливо.
— Вернер Шулле, — представился он, низко уронив голову.
Офицер был совсем не страшным, напротив — ласковым и предупредительным. Зина это заметила сразу. Он совсем недурно говорил по-русски, и мысль о том, что ее хотят сделать переводчицей, Зина откинула. «Тогда зачем же я ему нужна?»
— Мне сказали, что вы хорошо
— Да, это правда. Я преподавала немецкий язык в школе, — ответила Зина по-немецки.
— О, — щелкнул он языком, — у вас чистейший берлинский выговор, вы не арийского происхождения?
— Нет. Я русская поповна.
— Говорят, что это ваш бывший дом?
— Да, когда-то был наш.
— Вы хотите занять его снова?
— Нет, зачем же. Он уже занят вами.
— О, прекрасно! Вы великодушно уступаете свой дом немецкому офицеру?
— Да.
Вернер оживился, он стал расспрашивать Зину об отце, о ее прошлой жизни, переходя с родного языка на русский, и наоборот. Зина слушала, отвечала на его вопросы, не переставая улыбаться, и на сердце делалось все неспокойнее, все тревожнее: «Куда он клонит и для чего он вызвал?»
— Армия великого фюрера принесла вам свободу, и я сделаю для вас все, — улыбнувшись кончиками сухих губ, проговорил он и откинулся в кресле. — Но и вы должны для нас кое-что сделать. Глаза его сощурились и, как показалось Зине, сверкнули остро.
Она сжалась, ладони ее вспотели, коленки задрожали мелкой дрожью. «Начинается, — подумала она, — ужас!»
— Мы не жалеем ни своей крови, ни жизни ради спасения других, — начал он снова, пристально посматривая на Зину. — Потому мы счастливы. Только тот благороден, умен и счастлив, кто живет ради блага других. Высшее из достоинств человека — добродетель. Лишь она — источник вечной радости. В этом — высшее назначение человека на земле. Вот и вы, Зинаида, должны послужить добродетели, и, послужив, вы поймете, что будете счастливы.
— Я не вполне понимаю вас, господин комендант, извините уж, не серчайте, — несмело перебила Ромашка. — Я философию не изучала, профан в этом.
— А я прошел полный курс философии в Боннском университете, — гордо заявил он. — Послушайте: зло — есть зло, и его надо уничтожать, добро — есть добро, и ему надо служить честно, бескорыстно. Готовы вы послужить добру?
— Я не понимаю.
— Хорошо, я объясню проще. — Глаза его совсем сузились, бледные руки беспокойно заерзали по столу. — Вам для полного счастья необходимо совсем немного: выполнить одну нашу маленькую просьбу, и совесть ваша очистится. Вы будете обладать высшим счастьем, о каком только может мечтать человек вашего круга, вашего положения. Вы меня поняли?
— Я буду совершенно счастлива, если меня оставят в покое, — робко прошептала Зина. — Вот если бы снова мне дали лоток с мороженым.
— Лоток? Что это?
— Такой ящик. И в нем эскимо. И я продаю это эскимо.
— Нет, нет, Зинаида, эскимо не есть
Он на минуту умолк, словно давая собеседнице возможность осмыслить сказанное, лениво посмотрел в окно, задержал взгляд на тощей общипанной воробьихе, сидящей на ветке, быстро перевел взгляд на Зину, сказал торопливо и сухо:
— У нас задержана и сидит в камере крупная большевистская шпионка. Вы ее знаете.
Зина вздрогнула. Румяные щеки подернулись мертвенной бледностью. Голос ее дрожал, срывался:
— Никого я не знаю, никаких шпионок. Ужас!
Офицер благодушно и хитровато улыбнулся.
— Не надо нервничать, мадемуазель, вы все знаете. — Лицо его приняло строгое выражение. — Повторяю: вы все знаете, ее зовут Надежда Павловна Огнивцева.
— Ужас!
В памяти Ромашки с поразительной быстротой и отчетливостью промелькнул тот знойный июньский полдень, когда Надя провожала мужа на пристани, и ее разговор с Надей, и то ясное голубовато-дымчатое утро, когда они шли с пристани в село. «Надя арестована, Надя уже сидит где-то тут, в сыром подвале», — подумала она в отчаянии.
Мысли ее прервал теперь уже требовательный, грубоватый голос офицера:
— Вы должны выведать у нее все: имена, явки, пароли, все. Вас на время посадят вместе с ней. О, это неудобно — сидеть в камере с преступниками, но это, фройлен, временно, и вы будете хорошо вознаграждены.
«Пропала я, погибла я! — проносилось у Зины в голове, и она почти не слушала коменданта. — Требуют совершить подлость, предательство. Ужас!»
А офицер, истолковав ее молчание и смятение за рабскую покорность, готовность и согласие, благодушно и широко улыбнулся, но через мгновение лицо стало опять жестким и напряженным.
— Вот и прекрасно. Оденьтесь потеплее, там, в подвале, холодно и сыро. Это не для вашего прекрасного тела. За вами придут полицейские. Все по форме, чтобы никаких подозрений у туземного населения. — Он засмеялся мелко, рассыпчато. — А теперь вы свободны, милая Зи-на-и-да.
Он вскочил, элегантно изогнулся и поцеловал выше локтя ее полную руку.
— Эй, Костя! Проводи фройлен Зи-на-и-ду.
Из бывшего родительского дома Ромашка выходила как в тумане. Она не слышала ни прощальных любезностей коменданта, ни расхлябанных пошлых слов Кости Милюкина, провожавшего ее с высокого крыльца. Оглушенная всем услышанным, она понимала теперь одно: в покое ее не оставят.
— Какой ужас! — шептала Ромашка про себя, вслепую идя по пыльной дороге и никого не замечая вокруг. — Какой ужас!
Думала-думала, что ей теперь делать, какой шаг предпринять, куда податься, и ничего не могла придумать.
Феоктиста Савельевна встретила дочь градом вопросов:
— Ну как? Дают службу? Иди, иди, глупая, сытно жить будем, на добро и они добром. А? Что молчишь? Аль опять лоток таскать станешь? Что язык-то прикусила. Что матери слова единого не вымолвишь? Аль напаскудила что?