Кукушкины слезы

Оглоблин Василий Дмитриевич

Он зло ускорял шаг, и рослый, здоровый сибиряк едва успевал за ним.

Взошло солнце, и заметно потеплело. Алексей предложил:

— Давай, дружок, ополоснемся в ручье, грязь и кровь чужую смоем.

— Давай, — охотно согласился сибиряк.

И они впервые за все это время пристально посмотрели друг на друга.

— Паря, а ведь на тебе лица нет! — воскликнул сибиряк, и Егоров увидел, как побледнело его лицо, а зубы начали выбивать мелкую частую дробь. — Ты посмотри, сколь на тебе крови!

— А ты посмотри, сколько на тебе...

Егоров все пристальнее

всматривался в его лицо, прислушивался к его раскатистому юношескому баску и убеждался в том, что он сильно напоминал ему кого-то.

— Послушай, браток, а как твоя фамилия, а то идем, идем вместе...

— Моя-то? Кислицын прозывался от рождения. А чо?

— Кислицын?

— Ага. А чо?

— А у меня помкомвзвода был Кислицын, сержант Кислицын.

— А чо удивляться? Ежели был сибиряк, то у нас пол-Сибири Кислицыны, ага, а как звали-то твово сержанта?

— Сережа Кислицын.

— Гляди-ко. А у меня старший братан Серегой прозывался. На два года старше меня. В парашютистах служил. В Сухиничах.

Егоров обнял парня за плечи:

— То и был твой старший брат у меня помощником, Сережа Кислицын. Дружили мы с ним. Боевой был парень. Погиб он на моих глазах...

Оба надолго замолчали. Слова тут не понадобились.

И только теперь, очнувшись и пытливо вглядываясь друг в друга, они оба поняли, какую страшную ночь пережили, и только теперь им стало по-настоящему страшно. Их колотил, сотрясал нервный озноб.

— А ведь мы с того света выцарапались, — прохрипел Кислицын.

Но слабость была минутной, и Егоров уже стряхнул ее.

— А ты, дружок, не думай об этом, забыть старайся, будто приснилось тебе.

Они спустились к бурлящему пенистому ручью, пристроились половчее и умылись, а Кислицын все не унимался:

— А комиссар-то, бедолага, даже не ойкнул, не застонал, руки на груди скрестил и голову высоко поднял, а...

— Человеком он был, истинным русским.

Кислицын задумался, спросил нетерпеливо:

— Что теперя делать-то станем?

— К своим пойдем, воевать, Вася, будем.

— Ага, воевать. Я теперича ух как зло воевать стану. Я им буду глотки зубами рвать, мне и за Серегу еще расквитаться надо. А как же... Больше уж в вагон не попадусь...

Когда, умывшись, выходили на дорогу, Егорова осенило: лучшего места для сна не сыскать, чем бетонная труба под шоссе. Сюда вряд ли кто заглянет. Труба была овальная, словно арка; по дну ее тек ручеек, мутный, тенистый, пропахший карболкой и известью, на окрайках же было сухо. Солнечные лучи еле-еле заглядывали в нее, и в глубине притаился сырой мрак подземелья.

— Вот тут, Вася, мы и переднюем, — указал Егоров на трубу.

Они, пригибаясь, влезли в этот удобный схрон, вытянулись на влажном песке, тесно прижались друг к другу.

— Алеша, а ты расскажи мне про братана, про Сережу, а?

— Потом, потом, у нас будет еще время.

— Ладно...

Они уснули крепким сном измученных людей. Чахлый ручьишко жадно ловил первые острые лучи поднимающегося над землей солнца, преломлял их в мутных каплях и брызгал на лица спящих радужными

бликами.

Было начало апреля сорок второго года. Шел десятый месяц войны.

...Через шестьдесят семь суток они, изможденные, в рваной одежде, босые, совершенно неожиданно для себя в темном притаившемся лесу напоролись на молодой властный голос:

— Стой! Кто идет?

— Свои, браток, свои.

— Пароль?

— Да не знаем мы, браток, никакого пароля.

— Не разговаривай! Ложись! Стрелять буду!

— Не шуми. Доложи начальству: Маяк возвращается с задания.

— Ложись!

— Можем, браток, и полежать, нам теперя это ох как пользительно, милый ты наш, родной ты наш, — пророкотал Кислицын и с удовольствием вытянулся на оросенной нетоптанной траве.

ВЕСНА В ТЮРИНГИИ

Глава первая

В ночь на двадцать третье марта сорок пятого года третья ударная армия генерала Паттона в составе трех корпусов начала форсирование Рейна в районе города Оппенгейма. В 22 часа 30 минут переправилась пятая пехотная дивизия. Оборонительная линия немцев перед форсированием была перепахана огневым ударом штурмовой авиации, и потери были незначительными — двадцать восемь человек убитыми и ранеными. Первой достигла противоположного берега рота лейтенанта Сергея Бакукина. Над Рейном плыл молочный туман. Рота через полчаса после начала переправы вела бои на улицах города. Горластые, напористые негры, солдаты роты, прочесывая квартал за кварталом, быстро продвигались вперед. За пехотой широкий и быстроводный Рейн форсировали четвертая и одиннадцатая танковые дивизии.

Сломив слабое сопротивление немцев, армия начала развивать наступление в сторону Веймара, Готы, Эрфурта и Ордруфа.

Узкие улочки перепуганного и притаившегося Оппенгейма запрудили сплошным потоком тяжелые танки. Увалисто раскачиваясь и высекая снопы искр из булыжной мостовой, танки рвали длинными стволами пушек слоистый ночной туман и, время от времени постреливая, вырывались на простор. За танками хлынули юркие тупорылые джипы с автоматчиками. В мокром воздухе бюргерского Оппенгейма повис густой рокот мощных моторов, отрывистые гортанные крики солдат, одиночные и потому оглушительные выстрелы танковых пушек, лязг гусениц, шум, вой. Безлюдный город трепетал белыми флагами: из каждого дома, с каждого балкона свисали униженно и покорно длинные белые полотнища. Город безропотно отдавался во власть победителя.

Командир второй роты первого батальона лейтенант Бакукин получил по рации приказ батальонного командира прекратить движение.

Рота остановилась и заняла поспешно покинутый хозяевами белокаменный особняк в центре Оппенгейма. Дом, судя по всему, принадлежал крупному фашистскому боссу. Все вещи в комнатах были на месте, а роскошная постель в спальне хранила запах тонких женских духов. Бакукин подавил сжатым кулаком высокие пышные перины на постели, ухмыльнулся, снял автомат и бросил его на постель.