Кулак

Каждый человек есть вселенная, которая с ним родилась и с ним умирает; под каждым надгробным камнем погребена целая всемирная история.

– Генрих Гейне

Кто я? Как много стало сейчас Иванов, родства не помнящих… Как все разобщеннее мы становимся и отдаляемся друг от друга: родственные связи становятся с каждым поколением все более размытыми. Где они - наши корни? Откуда во мне с детства эта настороженность к миру? Этот страх перед неизвестностью… И где-то на интуитивном уровне распознавание опасности при первом быстром взгляде

Сохранились еще кое-где семейные кланы, поколения которых веками жили и живут в одном месте. У них общий язык, свои традиции и память о предках до седьмого колена. Но как понять, кто ты, если твои прародители были разбросаны по всему свету: переселялись, ссылались, терялись…

Откуда в одних укоренённая черта угодничества и низкопоклонства, а у других вечная потребность поиска истины, внутренний протест и вечные сомнения? Откуда это анахроничное самопожертвование в угоду тех, кто этого совсем не заслуживает? Принимая твои жертвы, как должное, они, в конце концов, втаптывают тебя в грязь при каждом удобном случае.

И эта вечная привычка не жить, а выживать?.. И не хватает честолюбия; и слишком занижена самооценка; и нет стремления выделиться.

А, может, первопричина в том, что в нас - уже далеких потомках «врагов народа» - до сих пор бродит в венах кровь, отравленная страхами потерь и унижений? Потому так и осталось в подсознании на генном уровне: иметь много - опасно; быть открытым - пагубно; выделяться в массе - чревато!.. Будешь выделяться, - заметят, отнимут, накажут… Эту невеселую истину 30-х годов мои предки надежно усвоили!

Кто он - мой дед с материнской линии, которого я почти не помню? Конечно, в моем генетическом коде много чего намешано. Но мне особенно интересна судьба Федора Спиридоновича Шергина. Я рассматриваю старые немногочисленные черно-белые фотографии юного, зрелого и старого человека и понимаю, как мы на него похожи: я и мои сыновья.

Сколько мне тогда было? Года четыре, наверное… Темный бревенчатый дом, седой коренастый старик с окладистой бородой, сухонькая громкоголосая бабушка и комната, в которой стоят бочки с медом и огромная емкость с каким-то агрегатом наверху. Скорее всего, это была медогонка.

Дедушка сидит на низенькой скамейке и срезает с пчелиных рамок медовые соты. Мы с братом стоим рядом: у каждого в руках солнечный липкий кубик, переполненный прозрачным ароматным эликсиром. Пока я раздумываю, что с этим делать, Минька уже жует мед вместе с воском и пытается проглотить. Хорошо, что мама вовремя замечает и объясняет, как это едят. Городскими мы были детьми, и мед раньше видели только в банках. А к дедушке с бабушкой приехали в гости.

Запомнилась чистая горница с деревянными некрашеными полами, застеленными домоткаными полосатыми ковриками, и большой ткацкий станок с незаконченной яркой дорожкой. Я разглядываю это странное сооружение, а бабушка усаживается на табуретку и показывает, как станок работает. В одной руке у нее дощечка, с накрученными на нее узкими ленточками из ткани… Я, конечно, тогда мало что поняла. Но очень понравился сам процесс. Под бабушкиными проворными руками дорожка становилась все длиннее и длиннее; светлые полоски перемежались с пестренькими, однотонными, яркими, цветастыми. Словом, это было удивительно!

Потом я заметила на столе рядом со стопкой выстиранного белья большую скалку. Дома у нас хранилась похожая, но не такая огромная, как эта. Непонятно было, зачем скалка лежит рядом с бельем. Но еще более странным показался старый деревянный ребристый брусок с ручкой, притулившийся к скалке. В ответ на мои расспросы мама позвала бабушку. Та взяла выстиранное льняное полотенце, намотала его на скалку, затем взяла рубель (так, оказывается, назывался этот непонятный брусок) и положила его поперек скалки ребристой стороной вниз. И несколько раз прокатила этой деревяшкой по скалке. Я завороженно следила за всеми этими манипуляциями. Даже сама захотела попробовать, но и рубель оказался слишком тяжел, да и силенок нажимать на него явно не хватало.

Уже в 70-х годах я увидела такой рубель в музее. Экскурсовод поведала, что такой способ глажки был до 30-х годов. Позвольте усомниться!.. В гостях-то мы были в августе 1957 года.

Совсем рядом с дедушкиным домом текла необыкновенно извилистая быстрая речка. Помню, что проснувшись рано утром, я спустилась по пологой песчаной дорожке к берегу и завороженно смотрела на прозрачную, бурлящую у валунов воду. Она была настолько прозрачной, что на дне, покрытом разномастными камнями, сосновыми иглами и веточками, можно было разглядеть цветные вкрапления на мелких камушках. Между камней суетились юркие рыбешки. В солнечных лучах их серебристые спинки отсвечивали зеркальными бликами. А на другом берегу за грудой наваленных камней темной стеной отражались в воде вершины огромных елей. Возможно, что все это мне только представлялось огромным: в детстве и деревья кажутся больше, и реки глубже, и цвета ярче…

Года через два - уже во Льгове - в канун Нового года, когда мы копошились с братом в недолговечном снегу возле дома, отец на санках привез тяжелую железную посудину с крышкой и нечто, укутанное в яркое полосатое полотно. В посудине был мед: белоснежный, засахарившийся, с застрявшей в нем старой алюминиевой ложкой. А в цветистом свертке оказалась большая стеклянная бутыль с узким горлышком, тоже наполненная белым устоявшимся медом, и письмо. Я тогда еще подумала: «Как же мы будем доставать мед из такого маленького горлышка?» Но когда родители прочитали письмо, отец оделся, подхватил бутыль подмышку и ушел. А полотно оказалось новеньким ярким длинным половичком, сотканным бабушкой на том самом самодельном ткацком станке. Мама тогда сказала, что эти гостинцы приехали от бабушки на поезде.

Вот и все мои детские воспоминания. Деда я больше никогда не видела. Он скончался через три месяца после нашего отъезда. Не существовало тогда в обиходе слова «инфаркт».

– Разрыв сердца!
– так называли простые советские граждане этот смертельный приступ. Разрыв сердца!.. Сколько страданий и лишений пришлось пережить Федору Спиридоновичу! А вместе с ним его жене и детям.

Двинская земля, Заволочье: так называли Поморье древние славяне. Чудь и печера, ямь и угра, мордва и меря: они первыми внесли генетический вклад в антропологический поморский тип. Позже подмешали своей кровушки славяне да норвежцы-викинги. Так и получился некий славяно-финно-угорский альянс: поморы.

Поморы, москвичи, туляки, сибиряки - данные этнонимы происходят от названия местностей, где эти люди проживают (проживали). Так что поморы стали так называться из-за территории Поморских берегов, а, точнее, - побережья Белого и Баренцева морей.