Культура и мир детства

Мид Маргарет

Интерес к отдаленному будущему и межзвездному пространству рос одновременно и параллельно с чувством непосредственной угрозы и растущим сознанием того, что будущего вообще может не быть. Спорам о мутациях, кумулирующихся только на протяжении жиэни нескольких поколений, противостояла паника, вызванная обнаружением в молоке стронция-90, который может “повредить моему ребенку теперь”. Американцы, которые никогда не заглядывают очень далеко вперед, поначалу приветствовали известие об атомной бомбардировке Хиросимы почти как известие о том, что найдена наилучшая “быстрая и безболезненная смерть”, когда “вы даже не знаете, что вас сразило”. Эта первая реакция начала понемногу меняться лишь тогда, когда Джон Херси опубликовал в 1946 году свою “Хиросиму” и мысль о часах или днях “без всякой медицинской помощи” начала проникать в общественное сознание.

В 1955 году Национальная Академия наук образовала шесть комитетов для исследования воздействия радиации высокой энергии на живые существа. В “Биологических воздействиях ядерного облучения”,

первом открытом для публики отчете, опубликованном Комиссией по исследованию генетических последствий ядерного облучения, где были приведены технические сведения и: рекомендации, совершенно четко был поставлен вопрос о временном интервале: “Рассмотрение вредных генетических последствий по необходимости включает; с одной стороны, вполне осязаемую и близкую угрозу, трагедию, которая может произойти с нашими детьми и внуками; с другой стороны, мы должны учитывать и более отдаленную опасность, с которой может столкнуться очень большое число людей в будущем.

Никто не смог бы точно сопоставить эти два вида опасности. Как можно сравнивать современный факт серьезно искалеченного ребенка с возможностью того, что большое число людей, может быть, столкнется со значительно меньшими поражениями через сто или более поколений?”

Гуманисты негодовали при одной мысли о возможности “серьезно искалеченного ребенка” в настоящем. В их мышлении вопрос о степени риска, которому мы подвергаем себя в этой связи (риска значительно меньшего, чем риск, связанный с нашим поощрением моторизованной цивилизации), был спутан с этической проблемой, поставленной Достоевским, спрашивавшим, может ли новый общественный порядок основываться на смерти хотя бы одного ребенка.

Новый интерес к проблемам биологических мутаций вновь вызвал к жизни расхождение теоретических установок. С одной стороны, высказывались опасения насчет того, к каким конечным последствиям может привести увеличение темпа мутаций; с другой стороны, возник интерес, по-разному выраженный, к развитию людей с иными свойствами. Так, например, появился повышенный, хотя в основном и замаскированный интерес к экстрасенсорной чувствительности. Стали признавать возможности современной медицины, которая сохраняет жизнь людям, страдающим от какого-нибудь телесного недуга и в прошлом обреченным на смерть. Появились требования избирательной защиты генетического фонда. Возникли фантастические планы жесткого вмешательства в процессы передачи наследственности, планы, строившиеся вокруг идей инцеста и сохранения репродуктивных тканей челиких людей, так чтобы каждое поколение имело свой запас “Черчиллей” или же иных общепризнанных великих людей. Контрастом к этим оптимистическим фантазиям выступали мрачные прогнозы деградации человечества, сетования по поводу излишней “изнеженности” современного человека, его “негодности” к воспроизводству, опасения насчет того, что “ущербные” люди, сохраняемые в слишком большом количестве, возобладают над “пригодными”, и т. д. Каждая из этих теоретических установок могла быть аргументирована логически. Но под поверхностью рациональных доказательств скрывались иррадионалистические страхи: опасались возможной победы “желтой” или “черной” расы над “белой”, гибели западного мира от рук возникшего политического расизма в Азии и Африке. Реакция на демографический взрыв, выражавшая чувство беспомощности, растерянности перед ходом событий, в иной форме повторяла лишь тот же страх перед неизбежностью всеобщей катастрофы.

Но мере того как интерес к отдаленному будущему и отдаленным космическим пространствам начал формировать современные надежды и страхи, в качестве дополнения к нему появился интерес к далекому прошлому и океанским глубинам. Несчастные дети наших городов, питаемые телевидением и комиксами, отражающие с пугающей точностью современное состояние общественного сознания, устали от космонавтов сразу же после запуска “Эксплорера” и обратились вместо них к аквалангистам. А интерес к истории, который у среднего читателя все еще удовлетворяется сокращенной версией книги Тойнби ²⁵и поисками ответа па вопрос: “Падет ли наша цивилизация, как римская?”, начал трансформироваться в интерес к эволюции человека в течение тысяч или миллионов лет.

И действительно, модель нашего подхода к анализу процессов, происходящих с человеком в природе, должна основываться на познании характера долговременных изменений. Пессимисты — те, кто рассматривает историю человечества как последовательность циклов, несущих в конечном счете в самих себе семена своего собственного уничтожения, циклов все более сложных, но не имеющих эволюционных последствий — взывают к краткосрочным перспективам писаной истории, для того чтобы провозгласить закат Европы, упадок Америки и возвышение других центров цивилизации со сравнительно короткими сроками жизни. И в противоположность им люди, занимающиеся эволюцией как телеологическим и эмерджентным процессом ²⁶, не только основываются на значительно длительном ретроспективном подходе к человеку, но и яснее осознают, что условия существования человека в настоящем отличаются от всего, что было в прошлом.

И наконец, в противоположность нашему сегодняшнему интересу к бесконечно большому времени — эрам, множеству других галактик — противостоит интерес и к бесконечно малому — к отдельному индивидууму, отдельному гену. Как раз тогда, когда Харлоу Шапли сказал, что размеры человека в четвертый раз сокращены в галактических масштабах, Джордж Бидл своим сравнением сложности строения гена со сложностью вселенной поднял достоинство человека. Не так давно ученые с презрением говорили о “так называемой роли личности в истории”, и возникла целая школа литературной биографии, построенная на развенчании мифа о великом человеке. Сегодня изменившиеся установки вызвали новый интерес к вкладу отдельного человека в историю.

Когда в мире жило около полумиллиарда людей, а лица, принимавшие решения в национальных государствах, исчислялись сотнями, с большой охотой говорили о необходимости исторических процессов, о необходимости повторения изобретений и открытий (даже самой эволюционной теории). Например, существовала школа мысли, полагавшая, что с Гитлером или без него возрождение национализма в Германии все равно пошло бы тем же самым путем. И в апреле 1941 года, когда Теодор Абель представил доклад на тему о том, что войны делаются отдельными людьми, принимающими свои собственные решения, его идеи были отвергнуты с порога. В противоположность этому сейчас существует гипертрофированный интерес к отдельным индивидуумам, к членам туземных элит, к психологическим процессам у лидеров, пророков, к культам, основывающимся на мистическом, переживании отдельного индивидуума, и т.п. Пятая конференция Мэйси ²⁷по проблемам сознания завершилась призывом изучать личность. Гарднер Мерфи предложил удачное выражение “наука об уникальном”, и работа Эдит Кобб с ее концепцией индивидуальности как “спецификации” наконец-то появилась в печати. Более восприимчивый климат общественного мнения делает сейчас возможным серьезный анализ ограниченности интроспекции, о чем в свое время говорилось еще в статье Брикнера о телеэнцефализации и в его кинолентах о двухголовой черепахе. А в 1959 году заявление министерства обороны о том, что после тщательных медицинских проверок оно ограничило число возможных кандидатов для первого полета в космос семью, не было должным образом оценено. За ним стояло повышение значимости индивидуальной человеческой жизни в условиях, когда взаимосвязи человека и природы становятся более обширными, более сложными, более тесными и более опасными по своим возможным последствиям.

Кроме того, развитие машин нового типа, расширяющих высшие способности человека (ранее машины по большей части расширяли его менее развитые и в меньшей степени специфически человеческие способности), также внесло свой вклад в изменение духовной атмосферы. Первые орудия человека, грубообтесанные камни, едва ли сильно отличались от тех предметов, которыми стадо обезьян отбивается от вторгшегося врага. Ранние формы жилища уступали по сложности гнездам, сооружаемым некоторыми видами птиц. Первым великим шагом было создание орудий труда, орудий, не просто расширяющих физические возможности человека, когда он толкал или тянул, поднимал или бросал, отражал удар или наносил его, но орудий, расширяющих его возможности создавать нечто. По мере того как увеличивалась способность человека создавать орудия для изготовления орудий и увеличивался его контроль над окружающим миром, возник вопрос, куда, если говорить упрощенно, относить эти орудия — к миру одушевленного или неодушевленного? Если же этот вопрос поставить в более утонченной форме, то он бы звучал так: не связаны ли некоторым образом эти орудия с процессом жизни? Эта проблема периодически вновь и вновь завладевала умами ученых. Многие примитивные народы наделяют орудия труда и оружие своей собственной жизнью (маной,говоря на профессиональном языке, от меланезийского термина). И это отношение к орудиям труда вечно; его мы находим вновь и вновь у тех людей, восприятие которых не было дисциплинировано разумом,— у детей, примитивных народов, необразованных людей, поэтов и художников,— когда они обращаются к судну, поезду, автомобилю, аэроплану как к чему-то живому.

Важно понять, что эта проблема в определенном смысле но меняется. Вера в “одушевленность” вещей — объектов — формировала мышление людей в самых различных культурах: житель острова Манус, считающий, что его господин Дух (дух недавно умершего мужчины из его дома) может похитить “душу” у его рыболовных снастей, точно так же как он может похитить душу человека; барды и менестрели, которые описывали наделенный душой меч героя (Дюрандаль Роланда, Бальмунг Зигфрида, Экскалибур Артура, Тирфинг Ангантира); люди, наделяющие судно хорошей и дурной репутацией; те, кто впервые видя машину с двигателем, приписывают ей определенную степень жизни. К ним нужно отнести и тех, кто сегодня предсказывает будущее, когда “компьютеры” заменят людей и выступят проектировщиками и создателями повых машин, будущее, в котором компьютер “родит другой, маленький компьютер” или в котором мы с запозданием обнаружим, “что в течение всей нашей жизни нами откуда-то управлял большой компьютер”. Эта загадка отношения человека к средствам, расширяющим его творческие возможности, прояснилась, и сегодня ее можно выразить как загадку отношения Жизнь — Человек — Машина. Именно так ее и сформулировал один из наших наиболее одаренных специалистов по человеческому фактору при проектировании систем человек — машина. Одна из сторон этих поэтических образов — конфликт в умах у тех, кто желал бы видеть в продуктах творчества человека образец для него самого и тем не менее боится, что попытки такого рода приведут к какой-нибудь философии мрачного редукционизма.