Культура на службе вермахта
Шрифт:
Несмотря на несомненный успех пропаганды, бытующие представления о том, что нацисты «преодолели мифы 1789 г. о свободе, равенстве и братстве» являются ложными, ибо диктаторы от Наполеона до Сталина не смогли их вовсе уничтожить, они скорее извратили их изнутри. Лозунги свободы, равенства, братства — благодаря многократным повторениям — утвердились в массовом сознании и глубоко укоренились в политической культуре, поэтому полностью преодолеть их невозможно, их можно только видоизменить, приспособить к политической реальности, иными словами. Гитлер и Геббельс весьма изобретательно преодолели теоретическую проблему преображения мифов демократии. Министр пропаганды Третьего Рейха Йозеф Геббельс писал: «Демократия сделала народ свободным, но народ не знает, как быть с этой свободой; то есть сущность (свобода) не включает в себя существования (демократии). Поэтому главная задача пропаганды состоит в том, чтобы подготовить почву для вождя и обеспечить доверие народа к его тяжелым и ответственным решениям»{745}. Трудно более точно сформулировать посылку и задачи тоталитарной пропаганды в современной политике — ее отличие от пропаганды демократической
Поэтому бессмысленно критиковать нацизм и его пропаганду с моральной и научной точки зрения: нацистская доктрина не была разработана в кабинетной тиши, она выросла из тоталитарного массово-психологического опыта отдельных ораторов-демагогов, в повседневной политической практике. Эта практика во многих отношениях была уникальной, ибо до появления Гитлера политические собрания партии носили преимущественно информативный характер, а он и его приближенные (по образцу левых партий) изменили этот стиль. Такие пропагандисты, как Гитлер, Геббельс, Штрассер, постоянно держали руку на пульсе народа, они в каждый момент точно знали, какие лозунги приведут в движение массы, какие слова разожгут воображение толпы. Каждое собрание и каждый марш завораживали коллективной реакцией, простотой и размахом. Геббельс и Гитлер использовали революционный реквизит рабочего движения — от красных знамен до мелодий песен.
На партийных собраниях дискуссия была почти исключена и могла состояться лишь тогда, когда ею можно было управлять. Охрана залов собраний, организованная штурмовиками, исключала подачу реплик, а организованные попытки коммунистов пресекались в жестоких, подчас кровопролитных сражениях. За короткое время нацисты приобрели репутацию динамичной, боевой партии. Нацисты овладели и улицей; в конце 20-х гг. улица принадлежала красным{747}, нацисты со своими знаменами и лозунгами осмеливались появляться только на грузовиках. Со временем все изменилось. Гитлер использовал опыт Муссолини, который направлял вооруженных чернорубашечников во враждебные фашистам провинции, там они громили помещения профсоюзов и социалистической партии. Хотя Гитлер и не мог открыто прибегать к насилию, как это делал Муссолини (в Италии в «красное двухлетие» 1920–1921 гг. практически царила анархия), но принцип этой тактики он освоил и осуществлял, несмотря на давление республиканских властей.
Наиболее ясной чертой нацистской техники пропаганды был «лихорадочный активизм»; нацисты были словно сконцентрированы на том, чтобы вновь и вновь вызывать новые волны эмоций; Бертольд Брехт указывал на «театральность» нацизма, на его способность при помощи сценических средств и ловкой режиссуры подчинять общественные настроения собственным целям {748} . Другие видели в нацистском пропагандистском стиле черты гротеска, судорожности, шаманизма, стремления довести повторение простых лозунгов до пены на губах. Слово «фанатизм» [41] можно считать любимым и наиболее часто повторяемым Гитлером. Оно точно описывает эпилептический экстаз, почти наркотическое опьянение, вызываемое нацистскими пропагандистскими акциями, не оставлявшими места разуму и спокойному анализу. При этом Гитлер учитывал, что во время больших маршей зрители теряли масштаб происходящего: прохождение 50 тыс. штурмовиков в колонну по четыре человека по узким улицам какого-нибудь провинциального города при соответствующей режиссуре могло продолжаться 6–8 часов, что создавало впечатление чего-то немыслимого, грандиозного, необъятного. Важнейшим инструментом гитлеровской пропагандистской мобилизации было шествие колонн в ногу; оно принуждало всех к одинаковым движениям и одному ритму, часто имеющему опьяняющее воздействие: тому, кто ходил в строю, известно это чувство. У человека в колонне не было собственной воли и собственных желаний, он слушал команды, держал равнение и ногу по идущим рядом. Марш в колоннах стал нацистской манией. Часто шествие нескольких колонн переходило в перестроение для митинга. Разновидность шествия представляло собой прохождение торжественным (церемониальным) маршем, в процессе которого подразделения партии переходили на строевой шаг («прусский» или «гусиный» — с прямой ногой, как это было принято и в строевом уставе Советской армии, а ныне и в российской армии): шеренга за шеренгой они проходили перед фюрером, демонстрируя ему таким образом высочайшую степень почтения и готовности к повиновению. Другую форму церемониального марша представляло собой факельное шествие: партийные режиссеры очень любили это мероприятие, так как оно вызывало самые сильные эмоции и выглядело со стороны чрезвычайно эффектно. Красочные шествия — лакомые зрелища для зевак — устраивались по всякому поводу; особенно грандиозными они были на 1 мая, когда объединялись множество различных подразделений
41
На это указывал в своей великолепной книге о языке Третьего Рейха известный филолог Виктор Клемперер, см.: Klemperer V. LTI. Leipzig, 1990, passim.
Практически тот же эффект имели и огромные собрания в больших залах: Геббельс одним из первых оценил, что чем больше толпа, тем быстрее начинается ее экстаз и тем дольше его можно поддерживать в пропагандистских целях. После одного из митингов в берлинском Дворце спорта в 1932 г. он записал в дневнике, что целый час после окончания митинга толпа ревела и неистовствовала, флюиды фанатизма распространялись на всех присутствующих, глубоко и устойчиво воздействуя на личность людей{749}.
Пропагандистским целям в нацистской Германии служило и всеобщее униформирование. Гитлеровцы использовали старую прусскую традицию, в соответствии с которой униформа была почетной одеждой мужчины, а униформа офицера имела чуть ли не культовое значение. Это на самом деле интереснейший феномен — такого в мире нигде не было. Гитлер всегда подчеркивал, что он является наследником и продолжателем славной прусской традиции. Гитлеровские пропагандисты усугубили отношение к униформе, сделав его инструментом организованного омассовления; всякая организация имела свою униформу, практически весь народ был в униформе, что было действенным средством ликвидации индивидуализма, всеобщей мобилизации, поскольку нацистская система власти требовала орудий, а не личностей.
Помимо униформирования партии, сильный пропагандистский эффект имело введение различимых партийных символов: красного знамени со свастикой, официально ставшей символом НСДАП 16 августа 1922 г., имперского орла (в антисемитской мифологии орел считался «арийцем животного мира») на штандартах подразделений партии, партийного приветствия поднятием правой руки (перенятого у итальянских фашистов) и возгласа «Да здравствует победа!» (Sieg heil!), восходящего к старинному готскому приветствию. Особенно удачным нужно признать введение в качестве главного символа нацизма свастики: эта геометрическая фигура как бы сама просилась ее нарисовать; свастика покрывала стены домов и заборы, со стенографической лаконичностью напоминая о существовании и борьбе НСДАП. Совокупность символики была важной частью стиля партии и имела громадное пропагандистское значение. До 1933 г. республиканские власти запрещали публичное ношение партийных униформ, на это штурмовики реагировали довольно остроумно: поскольку ношение партийных галстуков и портупеи не было запрещено, они надевали их прямо на голое тело — смех, вызываемый видом марширующих полуголых колонн СА, также работал на расширение популярности партии.
Геббельс, будучи еще гауляйтером Берлина, понял намерения Гитлера в отношении формирования партийного стиля. Именно он создал модель нацистского политического собрания. Он изобрел торжественный внос знамен, он ввел правило, когда прямо от входа до подиума стояли шеренги штурмовиков, которые следили за тем, чтобы реакция зала была только положительной, он установил порядок партийных собраний, по его распоряжению была введена музыкальная увертюра к каждому собранию. Вследствие этих нововведений нацистские митинги и собрания по красочности, страстям, эмоциям, по динамике и задору были вне конкуренции. К ним приближались только коммунисты, но им очень мешало то, от чего в итоге рухнул и большевизм — догматическая немочь и фантастическая ригидность.
Нацистских пропагандистов не беспокоило, что скажут интеллектуалы, — им нужно было завоевать толпу; моральные аспекты и мотивы их не интересовали; эта беззастенчивая эксплуатация чувств людей ради практических политических целей, пожалуй, самое отвратительное, что есть в нацизме, фашизме и большевизме. С другой стороны, нацистские пропагандисты вскоре обнаружили, что массы, толпа, народ — не такие глупые, как их порой изображают интеллектуалы; что если к людям с улицы найти правильный подход, если их воспринимать серьезно, а не просто льстить их низменным инстинктам — у массы может проявиться чувство жертвенности, великодушия, самоотдачи. По всей видимости, впечатляющие достижения армии и в целом военной мобилизации следует отнести в первую очередь не только к эффективной прусской военной организации, но в первую очередь к успехам пропаганды, сумевшей затронуть самые сокровенные струны души народа.
На самом деле, с момента введения всеобщей воинской обязанности пропаганда взялась за благодатную тему — вермахт стали преподносить как неотделимую часть народа, а не как классовую организацию: звание офицера стало доступно любому человеку. Такие суждения были сладкой музыкой для простых людей, ведь в Первую мировую войну рейхсвер во многом оставался кастовой системой и рабочие не особенно доверяли кайзеровским офицерам. Вспоминая Первую мировую войну, Гитлер говорил, что тогда были забастовки и, соответственно, недопоставки боеприпасов на фронт, а сейчас рабочие якобы знают, что куют оружие для своих товарищей. Такой пропагандистский поворот обеспечивал рост производительности труда гораздо лучше, чем ужесточение дисциплины или карательные меры. В войну Геббельс инсценировал награждение передовых рабочих не гражданскими орденами (как это было, например, у нас в стране), а боевыми Рыцарскими крестами. Это имело весьма значительный пропагандистский успех.