«Культурная революция» с близкого расстояния. (Записки очевидца)

Желоховцев Алексей Николаевич

Стены комнаты сильно облупились, были испещрены следами гвоздей и кнопок, оставшимися от прежних жильцов.

Вскоре к нам зашел пожилой человек очень низкого роста, передвигавшийся как-то странно — бочком. Он назвался Ваном, сотрудником канцелярии по работе с иностранцами. Ма поспешил сообщить мне, что товарищ Ван ведает хозяйственной частью. Ван поинтересовался, не понадобится ли мне еще что-нибудь. Бегло осмотрев комнату, я попросил настольную лампу. Как выяснилось впоследствии, такая роскошь не полагалась даже иностранцам, но Ван лампу мне все же достал, хотя на хлопоты у него ушло немало времени.

Когда мы знакомились, я попросил Вана написать его фамилию

и имя — это обычно в Китае. Корявые иероглифы выдавали его малую грамотность.

Мы разговорились. Ван рассказал, что он родом из Маньчжурии, участник партизанской войны, а позднее боец Народно-освободительной армии. Жизнь не дала ему возможности учиться, он остался полуграмотным и ценил свою службу дороже всего на свете. Детей у него не было. Они с женой в свое время, чтобы засвидетельствовать свою преданность политике сокращения рождаемости, отказались иметь детей и остались бездетными. Мне понравилась простота Вана. Ко мне Ван с первого же знакомства относился с симпатией и предупредительностью. Как и все люди из народа, он хорошо знал китайский классический театр и, если не было свидетелей, любил поговорить о нем.

Через стену от меня жил вьетнамский стажер Бак Нинь. Он познакомился со мной в первый же день, был очень приветлив, и мы подружились с ним. Бак Нинь преподавал китайский язык в Ханойском университете и в Пекин приехал на два года для совершенствования. К нему ходили поочередно три китайских преподавателя, с которыми он занимался у себя в комнате. На занятиях они постоянно запускали магнитофон, отрабатывая произношение. В часы досуга Бак любил играть на гитаре и национальных инструментах, тихонько напевая. В его комнате собирались и другие вьетнамцы — с третьего и четвертого этажей. Часто, проходя по коридору, я слышал знакомые мелодии советских песен, которые они насвистывали. Иногда они пели их по-вьетнамски.

Условия, в которых я жил в Пекине, были необычны для меня, да и вообще для иностранца. Тут негде уединиться. Всегда с тобой кто-то находится рядом, всегда надо быть подчеркнуто вежливым, уметь себя сдерживать, улыбаться. Только во сне человек остается наедине с собой.

Общежитие размещалось в новом здании, прочной и солидной постройке, но ни для уединения, ни для размышлений оно не предназначалось, обитатели его были постоянно на виду друг у друга. Даже в стене, вдоль которой стояла кровать моего фудао, был сделан сквозной прямоугольный вырез, и в него вставлена книжная полочка, но щели в ней просвечивали в соседнюю комнату, и там, видимо, можно было слышать каждое произнесенное у меня слово. Точно так же жили и остальные студенты, моя комната отнюдь не была исключением. Стены так строились для того, чтобы слышать, и никто не удивлялся этому. Взаимное недоверие тут было, как я вскоре убедился, обычным, господствовала нервозная подозрительность, которую нельзя было не почувствовать с первых же дней пребывания в стране. Но лишь впоследствии я понял, что всеобщая слежка и взаимное доносительство в Китае тоже стали в порядке вещей.

Из страха быть заподозренным в утаивании на собраниях все говорили о себе и обо всем, ничто не оставалось вне публичного обсуждения — от каждого произнесенного слова или от выражения лица и до естественных отправлений. За пределами Китая даже вообразить подобное невозможно.

Этот аккуратный прямоугольный вырез в степс моей комнаты запечатлелся в памяти.

Мои соседи слева, с которыми я сразу же пожелал познакомиться, оказались молодыми сотрудниками той же канцелярии по работе с иностранцами. Они встретили меня с обычной китайской вежливостью, поговорили о погоде, о национальных

обычаях. Но вскоре я обратил внимание, что жильцы этой комнаты непрестанно сменяются. Почти никто не ночевал там дважды. Это, видно, было чем-то вроде дежурного помещения. Такое соседство, учитывая сквозную нишу в стене, естественно, было неприятно. Я успокаивал себя мыслью о том, что это вызвано скорее недоверием друг к другу, чем ко мне.

Мне очень хотелось познакомиться с коренными пекинцами, чье произношение обладает редкостной натуральной естественностью. Канцелярия благожелательно приняла мою просьбу, но оказалась бессильной помочь — в Пекинском педагогическом университете преподавателей-пекинцев не нашлось. Все, с кем я знакомился, были выходцами из самых разных провинций Китая. Говорили китайцы-преподаватели, разумеется, очень хорошо, но речь их была либо бледной, заученной, когда они следили за ее чистотой, либо малопонятной для иностранца, если в увлечении они сбивались на родной диалект. Пекинский говор, на котором общались между собой люди, приехавшие со всех краев Китая, то и дело перемежался армейским жаргоном. «Напасть», «атаковать», «ударить», «мобилизовать», «бороться» и другие характерные словечки употреблялись в обычном быту. Фразы с лихими призывами или же ложно пафосные звучали в повседневном общении довольно странно, приобретали порой юмористический оттенок.

В день приезда для нас был устроен ужин, даже чрезмерно обильный, потому что после дальней дороги хотелось только спать. Вечером и днем мы гуляли по университету в сопровождении сотрудников канцелярии. Нам показали сад и оранжереи, детский сад и ясли, библиотеку, сводили на медосмотр в амбулаторию. Когда проверяли глаза, я удивился заниженности нормативов. Врач пользовался обычной таблицей букв, но я видел на два ряда ниже его указки, хотя зрение мое по нашим понятиям было хуже нормального.

Запомнилось посещение детского сада, хорошо построенного и поставленного. Как мне потом объяснили, в свое время он был организован советскими специалистами. Дети весело пели и плясали, но пели они песни только про Мао Цзэ-дуна и революцию. Вряд ли они понимали что-нибудь, но сильно увлекались собственным исполнением. «Долой!», «Слава!» и прочие возгласы хором неслись от приветливо улыбающихся рожиц. На них можно было прочесть неподдельное наслаждение от дружного коллективного выступления, музыки и ритма.

Мы были заняты дважды в день, и это были приятные занятия: музеи, парки, театр, вечер, прием. В Китае умеют принимать гостей. Даже для обыкновенных студентов прием был устроен безупречно по своей организованности.

Погожим февральским днем нас свозили в храм Неба, потому что в солнечную погоду он удивительно красив. Одно утро мы провели во дворце-музее Гугу-не, правда не успев осмотреть и половины. Два дня ушло на осмотр грандиозного исторического музея на площади Тяньаньмэнь. Посетили мы и роскошный Дворец Всекитайского собрания народных представителей на другой стороне той же площади.

В холле Дворца смотритель, лощеный, прилизанный молодой человек, усадил нас на кожаный диван, а сам пошел звонить начальству.

— Что можно показать советским? — кричал он в трубку, не допуская мысли, что его могут понять. — Я думаю, что залы Тибета и Синьцзяна не стоит!

После паузы, выслушав инструкцию, он повторил на военный манер:

— Хорошо, хорошо! Залы Тибета и Синьцзяна, а также Тайваня, Хэйлунцзяна и Внутренней Монголии не открывать! Хорошо!

Оторвавшись от телефона, он торжественно прошагал через холл и произнес: