«Культурная революция» с близкого расстояния. (Записки очевидца)
Шрифт:
— Прошу начать осмотр.
Он снова превратился в живое воплощение любезности. Мы осмотрели несколько залов, собравших лучшие образцы современного прикладного искусства. Всюду, в каждом зале, нас подводили прежде всего к бюстам, портретам и изречениям председателя Мао.
Недели две мы присматривались и осваивались в новых для нас условиях. Потом нас с Лидой пригласили в канцелярию обсудить учебный план.
В приемной канцелярии, расположенной на нашем же этаже, нас приняла заведующая товарищ Чжао. Мы поблагодарили ее за заботу о нашем устройстве и приеме, а затем перешли к вежливым взаимным расспросам. Товарищ Чжао сообщила
— Заведующая Чжао — старая революционерка! — польстил мой фудао Ма.
— Что вы, что вы, я простая пожилая женщина, — скромно возразила Чжао.
Тем не менее из разговора с нею выяснилось, что ее внук устроен в детский сад парка Бэйхай. Расположенный в одному из древнейших пекинских дворцов над озером Центрального парка, сад этот был доступен только для детей старых и заслуженных работников компартии и правительства. Это показательное детское учреждение хорошо описано западными журналистами, которых непременно водят туда.
Затем мы перешли к нашему учебному плану. Лида, впервые оказавшись в Китае, смущалась и поначалу робко и неохотно говорила по-китайски. С организацией ее учебной работы все оказалось в порядке. У меня же возникли осложнения. В первой же беседе выяснилось, что я попал в КНР чуть ли не по недоразумению. Я уже восемь лет занимался изучением китайских средневековых повестей и связанных с ними литературных новелл, фольклора и т. д. Однако при переводе документации относительно моей темы китайский переводчик термин «художественная проза» перевел словом «саньвэнь», а не «сяошо», что значит: классическая проза высокого стиля — сочинения историков и эссе, эпистолы, то есть нечто совсем иное. Я огорчился таким оборотом дела. Чжао выслушала мои возражения и холодно заявила:
— Древние повести и новеллы, которыми вы занимаетесь, сочинения дурные, идеология их скверная, у нас в университете их не изучают, и никто не согласится руководить вашей работой.
У меня были основания возражать, так как мне было хорошо известно, что до самой своей кончины виднейший специалист в этой области профессор Ван Гу-лу работал именно здесь, в этом самом университете. Трудно было поверить, что у него не осталось продолжателей.
— Сейчас у нас никто не занимается столь дурными произведениями, — твердо сказала Чжао. — Если б мы знали, что вы занимаетесь ими, то вообще не смогли бы вас принять.
Такая неприкрытая угроза на меня сразу же подействовала отрезвляюще. В самом деле, если разобраться в документации и выяснить неточность перевода, налицо будет прекрасный повод отправить меня обратно без дальнейших разговоров! Побыть даже две недели в Китае, конечно, тоже неплохо, но мне хотелось работать, и я спросил с покорностью, что же, собственно, мне будет предложено.
Чжао подумала и сказала, что лучше всего мне заняться историей прозы «саньвэнь» и древним китайским языком с профессором Го. Имя это я знал по научным статьям, оно принадлежало известному ученому среднего поколения. Занятия со столь видным специалистом меня устраивали, но все же я попросил времени для размышлений. Подумав, я возблагодарил судьбу за полезную для меня неточность в переводе.
Такой шаг показался разумным и заведующей Чжао. Вторая наша встреча прошла значительно мягче. Китайская сторона настаивала на занятиях по подготовленной ею программе, и я принял ее. Со своей стороны я в дополнение уже не требовал, а просил предоставить мне материал не только для учебы, но и для самостоятельной исследовательской работы по теме, которой, я занимался
Во время третьей встречи главным лицом стал профессор Го. Он был заместителем декана филологического факультета. Практически он возглавлял всю работу по литературоведению, так как сам декан факультета занимался лингвистикой, а второй заместитель, с которым мне еще предстояло познакомиться, был не ученым, а партийным работником. Меня обрадовало, что профессор Го северянин, — я легко понимал его речь. При встрече я преподнес ему оттиски своих статей, предварительно целый вечер обсуждая с Ма, как получше и поточнее перевести на китайский их названия. Статьи произвели на профессора Го хорошее впечатление, он сказал мне немало приятных слов. Да и в канцелярии теперь стали относиться ко мне с меньшей подозрительностью. Натянутость и предубежденность начали спадать, относительно конечно.
Во время четвертой встречи профессор Го торжественно объявил о согласии администрации «по мере возможности» предоставлять мне материалы по теме «сяошо» для самостоятельного изучения. О консультациях не было сказано ни слова — в них отказывали, — и все же это был шаг навстречу моей просьбе. Такое решение, безусловно, приняли под влиянием профессора Го, который был Настоящим ученым. Я поблагодарил, многозначительно подчеркнув, что достаточно подготовлен для работы над этой темой и смогу обойтись без китайских консультаций. Профессор Го принял этот намек молча. Месяца через два на одном из наших занятий он сообщил, что готов консультировать меня и по материалам средневековых повестей. Увы, я успел только единожды воспользоваться его знаниями.
Во время одной из наших бесед профессор Го пояснил, почему вредны средневековые повести. Оказывается, потому, что они «пропагандируют тезис, что в жизни человека нет ничего выше любви», а это очень дурно и реакционно. Любовь, оказывается, одурманивает молодежь и «уводит ее от революции». Это столь дико и смешно прозвучало в устах мыслящего человека, что я не выдержал и сказал с улыбкой:
— Вы, видимо, считаете меня зеленым юнцом, а я уже восемь лет работаю, давно женат, имею двоих детей… Меня рассказы о любовных свиданиях испортить не могут… Может быть, я выгляжу слишком молодо?
Профессор Го явно почувствовал себя неловко и всем видом старался показать, что сам он ни при чем и к подобным ханжеским благоглупостям отношение имеет разве что вынужденное. Глядя на него, смутился и я — уже от собственной бестактности: ведь он и сам прекрасно понимает, что к чему.
Постепенно занятия наладились. Они, правда, не приносили мне прямой пользы в исследовательской работе, но для специального образования были очень полезны. Я следил за тем, чтобы занятия не прерывались, и иногда просил увеличить количество часов. Профессор Го всегда шел навстречу моим пожеланиям; часто мы беседовали с ним не два часа, а все четыре. Он не был формалистом.
Но лояльность его оставалась непогрешимой. Мне было известно от студента Пекинского университета, швейцарца Билетера, что многие сборники и исследования по классической литературе попадали в КНР в разряд запрещенных книг. Их запрещали, собственно, для широкого читателя и издавали ничтожным тиражом с грифом «Для внутреннего пользования». Такие книги были недоступны для иностранцев, и поэтому казалось, что изучение древней культуры в КНР после 1959 года сошло на нет. На самом же деле прекратилась лишь широкая публикация. Я спрашивал Го об известных мне материалах, но он всегда давал уклончивый, официальный ответ.