КУНЦЕЛЬманн & КунцельМАНН
Шрифт:
— Спасибо, — сказал Иоаким, — мне очень приятно это слышать. И спасибо, что вы пришли.
— Он много сделал, чтобы наш прелестный городок стал ещё лучше, — продолжил председатель свою оду. — У нас уже два года положительные цифры по народонаселению, люди к нам приезжают, и, думаю, в этом немалая заслуга вашего отца. Он, как никто, способствовал созданию позитивного духа в коммуне. Он принёс в маленький Фалькенберг дыхание мира! Вы, его дети, давно уже разлетелись кто куда, но поверьте, здесь происходят интереснейшие вещи! Стефан и Кристер известны по всей стране. Роберт Веллс купил виллу в Скреа. Представьте только: Роберт Веллс! Пианист мирового класса! А в прошлом году благодаря вашему отцу мы устроили скульптурное биеннале! По всей набережной стоят современные скульптуры, вы их видели наверняка, если успели прогуляться по Хамнгатан к горшечной Торнгрена. Даже в центральных газетах писали… Кто бы мог подумать, что маленький Фалькенберг окажется на карте художественных центров? Но, как видите, это факт, и всё благодаря Виктору. Но извините, я вернусь к своему кофе. Другие тоже хотят выразить своё сочувствие.
К Иоакиму подходили знакомые и незнакомые люди, произносили соболезнующие слова, а он вспоминал время, когда в «Гранд-отеле» устраивали танцы для школьников. Вон там, в углу у мужской уборной, его как-то вырвало всем праздничным меню, состоявшим из укропных чипсов «OLW» и дешёвого французского вина; самое невероятное, что при этом он умудрялся планировать боевую операцию, состоявшую в проникновении его руки под резинку трусов некоей Розиты Осслер. На втором этаже он перещупал всех одноклассниц, а за ширмой у винной стойки, где сейчас Эрланд Роос щедро наливал бокалы из двух ящиков найденного в отцовском погребце Брюндльмайер Грюнер Вельтлинер Альте Ребен 1992 года (с разрешения метрдотеля, который дал понять, что не имеет ничего против, если они принесут своё вино), — так вот, за этой самой ширмой один из его друзей давным-давно, бурным майским вечером, потерял невинность.
— А кто это? — спросила сестра, показывая на лысого господина, опиравшегося на клюшку.
— Понятия не имею. Должно быть, кто-то из папиных стокгольмских друзей.
— Его, по-моему, в церкви не было. Может быть, он просто забрёл не туда?
— Что мы вообще знаем о людях, с которыми встречался Виктор? — вздохнул Иоаким. — Ровным счётом ничего. Честно говоря, мы забросили отца в последнее время. Надо было бы проследить, хорошо ли он себя чувствует, как у него с мозгами… тогда бы он, глядишь, и не изуродовал свои полотна.
— Бедный папа!
— Я бы сказал, бедные мы… Ты хоть имеешь представление, во сколько нам обошёлся его психоз?
— Осталось гораздо больше, если ты беспокоишься о наследстве.
— А ты уверена? Хорошо, будем надеяться, что он из квартиры не отправился в банк — с кухонным ножом, банкой краски и злобным умыслом окончательно разорить наследников, — мрачно заявил Иоаким, наливая себе ещё бокал в намерении хоть немного поднять настроение. Он уже выпил почти целую бутылку дорогого винтажного вина, доел последние пилюли счастья под названием «ситодон», но желаемого эффекта не добился.
— Может быть, я ошибаюсь, Иоаким, но мне кажется, ты думаешь только о его деньгах.
— О моихденьгах. И твоих. Я рассчитывал, что кое-что останется… Ты, случайно, не знаешь, папа ни с кем не встречался в последние годы?
— Ты имеешь в виду — с женщиной?
— А что ещё заставляет людей совершать безумства? Что приводит людей в отчаяние в мирное время?
Сестра взглядом заставила его замолчать.
— Потом поговорим. Лучше скажи мне… вон там стоит, случайно, не Окессон?
Это был и в самом деле местный галерист. Он кружил между одетыми в чёрное гостями и пожимал всем руки.
— Это был шок, — грустно сказал Окессон, подходя. — Мы должны были встретиться в тот самый день, когда Семборн нашёл его мёртвым… Самые искренние соболезнования… Странно, я видел его пару недель назад, он был в прекрасной форме. Никаких признаков болезни. Я был совершенно уверен, что он доживёт до ста. Прошлым летом мы играли в теннис. Каждую неделю! За десять матчей я не взял ни одного сета, а он ведь на двадцать два года старше меня! А наш последний матч! Мы играли на гравии у Страндсбаден, и я потом сказал жене: «Мне кажется, Виктор изобрёл эликсир жизни!» И что я буду без него делать? Я ведь, понимаете ли, только его советам и следовал! Если Виктор говорил, что стоит, к примеру, посмотреть выставку в Мальмё, я тут же садился в машину и ехал. Если он советовал купить картину никому не известного художника, я покупал, не задавая вопросов. У него, знаете, такой глаз был… тут же определял, что хорошо, а что так себе. За все годы он ошибся только один раз… ещё в семидесятые годы. Как раз начал входить в моду Ула Бильгрен из Мальмё. «Плагиатор, — сказал Виктор. — Забудь про него. Кто захочет вкладывать деньги в художника, которому нечего сказать? Мастерством он владеет, согласен, — сказал он, — освоил все стили. Тут тебе и абстрактная живопись, и конкретная, и фигуративная, и нонфигуративная… беда только в том, что он совершенно не самостоятелен. Ворует все свои идеи у гения. А гений этот — немец по имени Герхард Рихтер! Как только у Рихтера персональная выставка в Кёльне, Ула тут как тут, изучает картины, потом едет домой, запирается в ателье и переписывает всё подряд…» Я послушался — и зря! Такой подход не для продавца картин. — Окессон постучал пальцем по виску. — Что хорошо, а что плохо, в конечном счёте определяет рынок. То есть такие люди, как я! А сейчас Ула Бильгрен — один из самых дорогих художников! В прошлом году Буковские в Мальмё продал совсем небольшую работу маслом за полтора миллиона…
Жена Окессона, женщина с гипсовой после многочисленных подтяжек физиономией, подошла пожать им руки.
— Как это грустно… — сказала она. — Спасибо за предоставленную возможность попрощаться с усопшим. К сожалению, мы должны идти — внуки сегодня на нас.
Намекает, подумал Иоаким. Виктор так и не дождался внуков. Для Фалькенберга — страшный грех.
— Я знаю, что сейчас не время, — твёрдо сказал Окессон, — но что вы будете делать с оставленными Виктором картинами? Ты же не можешь продать в Гётеборге всё, Жанетт?
— Мы ещё об этом не думали, — сказала сестра. — Сначала мы должны сесть и посмотреть, что же папа оставил. Убедиться, что нет никаких распоряжений… может быть, он хотел что-то подарить. У меня такое чувство, что некоторым работам место в музее.
— Чтобы не перенасытить рынок, надо привлечь коллекционеров из разных мест, — не унимался Окессон. — У меня есть все необходимые контакты, и я могу взять на себя продажу, за вознаграждение, разумеется. Уж я-то знаю, где найти покупателей на западных шведских художников, даже если некоторые из них и не принесут больших денег, как вы, наверное, рассчитываете. От Олле Шёстрёма, например, в наших местах не избавишься. Но существуют такие… чуть не сказал — идиоты, которые готовы заплатить состояние за «Таможенный мост» того же Шёстрёма. Или за «Руины Фатькенбергской крепости в тумане».
Иоаким заметил, что сестра с трудом сдерживается, поэтому, чтобы разрядить атмосферу, а главное, не рассердить Окессона, которого он рассчитывал использовать именно так, как тот и предлагал, он вежливо проводил торговца картинами с женой до двери…
На тротуаре под верандой отеля стоял доктор Вестергрен с сигаретой. Иоаким воспользовался случаем расспросить его, не появилось ли чего-то нового в установлении причин смерти Виктора.
— Так странно, что он просто взял и умер, — сказал он, беря сигарету из протянутой пачки.
— Да, можно и так сказать… Поэтому я и не исключаю хроническое отравление.
— Когда он последний раз обследовался?
— В мае. Двадцать восьмого.
— Какая точность!
— Я прекрасно помню тот день, потому что была страшная жара. Двадцать восьмого был установлен новый рекорд температуры. Я обливался потом, а Виктору хоть бы что. Такие мелочи, как температура воздуха, его не интересовали.
— И ничего странного вы не заметили?
— Странного — нет. Если, конечно, не считать странным, что его физическое здоровье было, как у пятидесятилетнего. Виктор, сказал я ему, я даю тебе ещё лет десять. А если ты обзаведёшься женщиной и не бросишь играть в теннис, то все пятнадцать.