Купальская ночь, или Куда приводят желания
Шрифт:
– Бабушка была бы так счастлива за тебя. Она всегда тебя обожала, и гордилась, – обняла ее мать, встретив на станции.
– А ты?
Так все и сложилось. Пока одноклассники бились над вступительными экзаменами в институты, Катя запоем читала Хэмингуэя и Ремарка – под старой липой, на пляже, на трибунах стадиона – за сотни километров от привычной жизни. И чувствовала себя на другом краю мира. В книгах она искала другие страны, другие ощущения, то, чего никогда не знала и никогда не испытывала, то, в чем хотела спрятаться от осыпающейся реальности. Почему-то, читая о трагедиях чьей-то другой, выдуманной жизни, она сама чувствовала себя чуточку легче.
Дверь комнаты скрипнула, и из кухни на половицы лег желтый прямоугольник
– Иди ужинать.
Катя соскользнула с подоконника и босыми ногами зашлепала к двери по прохладному полу, одновременно собирая длинные волосы в узел. В голове мелькнула мысль, что теперь волосы можно оставить в покое: какая кому разница, ведь это бабушка Тося старомодно не любила, когда кто-то из женщин садился за стол непричесанной. А теперь бабушки нет. Катя упрямо сжала губы и стянула хвост резинкой туго-туго, так, что заболела кожа на голове.
Мать уже сидела за столом и разливала по двум стаканам белый квас из запотевшей трехлитровой банки. Катя примостилась рядом, придвинула к себе миску с окрошкой и тарелку, положила несколько ложек, разбавила простоквашей и принялась хлебать. В душной кухне холодная еда казалась чем-то восхитительным.
– Ты курям насыпала? – пробормотала Алена, не глядя на дочь.
Катя кивнула. Алена поставила перед ней квас и задумалась. Ее аккуратные пальчики с гладкими розоватыми ногтями медленно водили по клеенке, которая покрывала обеденный стол. Клеенку с нарисованными на ней цветочками испещряли старые трещинки и надрезы. Некоторые были едва различимые, из других, длинных, сделанных неосторожным ножом, торчали волокна нижнего слоя, похожие на синтепон. На одной такой царапине пальцы Алены замерли. Катя искоса наблюдала за матерью. Та уставилась в одну точку с совершенно непроницаемым выражением лица. И только покрасневший нос и дрожащая нижняя губа выдавала ее переживания. Кате вдруг захотелось обнять ее, приласкать, прижать к себе, как маленькую. Она ласково погладила материнскую руку.
– Мм? – Алена, нахмурившись, перевела взгляд на дочь. После легкого замешательства вздохнула, потерла переносицу усталым жестом и прикрыла рукой глаза.
– Голова разболелась. Это все жара.
– Ты весь день ничего не ела. Давай – окрошечки, положить? – Катя взяла миску с окрошкой и чистую тарелку.
– Нет, на надо, я не хочу.
– Мам…
– Ты клубнику собрала? Я тебя вчера просила.
Катя с досадой зажмурилась:
– Забыла.
Алена ничего не сказала. Легко встала из-за стола, убрала хлеб в хлебницу, а так и не запачканную тарелку обратно в посудный шкаф. Несмотря на усталость и только что закончившиеся поминки по собственной матери, Алена двигалась пружинно и одновременно плавно, несуетливо. Суета вообще никогда не была ей свойственна. Она не суетилась, даже когда опаздывала – может, поэтому и успевала всегда вовремя.
Перед тем, как убрать банку с квасом в холодильник, Алена налила и жадно выпила еще стакан. Ее кожа на лбу, шее, груди и над верхней губой блестела капельками пота.
– Знаешь, сколько на градуснике? Двадцать девять. А уже десятый час, – словно жалуясь, сообщила она, прикрыв глаза и пальцами пытаясь размять ноющую шею и затылок. – На речке была сегодня?
– Неа. Когда…
– Пойдем. Собирайся. Я тут свихнусь иначе.
Катя с готовностью подскочила. Искупаться сейчас было бы здорово, у нее и самой уже футболка неприятно липла к спине. Обычно Алена ходила на пляж одна, когда ей было удобно. Это Катя могла просиживать на реке по полдня, а Алена обычно окуналась, вытиралась и шла домой. Так что Катя вдвойне обрадовалась ее предложению.
Через сад было короче. Алена первой спускалась через малинник по круто уходящей вниз тропинке. Подол ее тонкого голубого сарафана то и дело зацеплялся за колючки, и тогда она нетерпеливо одергивала его рукой. Ткань как будто светилась в сгущающихся сумерках.
Небольшой пляжик с намытым
В реке текло вечернее небо.
Алена быстро сбросила платье на песок и подошла к воде. Девушка, оглядев материнскую фигуру, покосилась на собственную грудь и украдкой разочарованно вздохнула. Затем она зашла в воду и поплыла, бесшумно разгребая воду и стараясь не поднимать рябь. Было приятно плыть вот так в тихой темной воде, ощущая ее упругую слоистость: верхний слой теплее воздуха, а внизу подкрадывается холод речных глубин. Впереди, на самой стремнине, плыла Алена, было хорошо видно ее быстрые энергичные гребки. На другом берегу какие-то ребята жгли костер, и их смех разносился над водой, а слова можно было расслышать даже на таком расстоянии:
– Да то-очно приплывут! – растягивая гласные, поддразнивала кого-то девушка, неразличимая отсюда.
– Ну, а шо говорил-то? – допытывалась вторая, с характерным говором южанки.
– Вот ты… Шо приплывут! Шо-шо!
– Сейчас ка-ак приплывет, как утащит нашу Женьку, – расхохотался басом парень, и в ответ девичий голос сорвался на визг.
Река называлась Юла, именно так, с ударением на первый слог. Бабушка всегда звала ее ласково – Юленька, как маленькую девочку. Она всю жизнь прожила в Пряслене, а жизнь в поселке была неотделима от жизни на реке. Здесь спасались от жары с мая до сентября, а деда Дима, сколько Катя его помнила, купался и вовсе до самых морозов и еще по первому снегу. На пляжах устраивались посиделки, через мосты носили невест. На реке ловили раков и рыбачили, летом с лодок и берегов, а зимой в прорубях. По реке добирались до соседних деревень в паводок, когда размывало и без того неважные проселочные дороги, разбитые грузовиками и тяжелой техникой. До того, как в поселке сделали водопровод, бабы стирали в Юле белье, а иногда даже брали питьевую воду. Впрочем, и сейчас не многое изменилось – вода в домах была не у всех, и кто-то до сих пор приходил на речку стирать и мыться. Чтобы натаскать воды из колонки, требовалось время, а тут, прямо за околицей, всегда текла чистая широкая Юла. Хочешь – белье полощи, хочешь – мойся. Рассказывали, что до войны по ней даже ходили суда, и хоть после строительства водохранилища выше по течению русло обмелело для судоходства, но именно тут билась главная жизнь Прясленя.
Умиротворенная, Катя распустила волосы и перевернулась на спину, откинувшись назад. Вода залила уши, приятно захолодила затылок. Волосы расплылись вокруг головы темными плетьми, как водоросли. Под водой все слышится иначе. Теперь уже не было ни смеха шумной компании, ни лая дворовых собак, ни гудка проезжающей по мосту машины. Таинственные далекие звуки, бряцанье, какие-то стуки, шорохи – там, где шуршать не может. Катя задержала дыхание. Казалось, можно расслышать шевеленье сомов и налимов, скрежет рачьих клешней по песку в норах, а может, и подводное пение русалок. Катя вдруг встрепенулась, испугавшись непонятно чего, захлебнулась, плеснула руками по воде – и вовремя. Прямо на нее надвигался нос плоскодонки.
– Эй! – испуганно отпрянула она и заработала руками и ногами, старясь отплыть подальше и не попасть под лодку.
Плоскодонка проскользила мимо. В ней сидели двое – на средней скамье кудрявый парнишка, еще подростково-угловатый, с острыми торчащими ключицами, и на корме парень постарше. Он и правил лодкой, проворно разгребая толщу темной воды веслом. При виде фыркающей Кати ребята весело переглянулись.
– Мавок развелось тьма, – многозначительно заключил кормчий. Светловолосый парнишка прыснул в кулак. И лодка поплыла дальше, на середину реки. Катя раздраженно проводила их взглядом, одновременно выискивая Алену. Та спокойно возвращалась обратно, держась на внушительном расстоянии от суденышка.