Купальская ночь, или Куда приводят желания
Шрифт:
Дверь курятника распахнулась, и тут же захлопнулась обратно. Алена, крепко держа левой рукой курицу за ноги, закрыла щеколду и направилась к пню с торчащим из него топором. Катя напряглась и похолодела, вцепившись в миску с клубникой обеими руками.
Курица нелепо болталась вниз головой, вытянувшись и обвиснув, как кролик, когда его берут за уши. Красный пупырчатый гребешок подрагивал. Растопыренные розоватые лапы и рука, крепко их сжимавшая, были неуловимо похожи, одинаково жилистые и худые.
Алена взяла топор и ухватила его покрепче. Подняла к плечу.
Одним быстрым
Тюк!
От неожиданности Катя подскочила и осталась стоять.
Алена держала еще подергивающуюся тушку над стеклянной банкой. Вокруг было так тихо, что стало слышно булькающую кровь, стекающую туда. Сама женщина снова запрокинула голову и глядела в небо, где продолжали свистеть стрижи.
Прошло около минуты, прежде чем Алена перевела взгляд на Катю. Та все еще не шелохнулась. Но мать смотрела ей не в глаза, а куда-то ниже, и Катя тоже оглядела себя. Вся юбка покрылась пятнами клубничного сока, а под крыльцом пестрели просыпанные из перевернутой миски ягоды.
– Что там вода, закипела?
Спокойный твердый голос.
Катя очнулась и почему-то засуетилась. Ноги были непослушными, жар схлынул от сердца вниз, потом резко вверх, и щекам стало горячо.
– Сейчас.
Она бросилась на летнюю кухню, где уже ключом кипела вода. Схватила тряпку, чтобы снять ведро с плиты, и заметила на тряпке красные пятна. Девушка почему-то чуть не взвизгнула, отбросила тряпку прочь, и только сейчас заметила свои руки. В кожу въелся ягодный сок. Красные пальцы, остатки бурой мякоти под ногтями, длинный смазанный след на тыльной стороне ладони. Катя судорожно втянула носом воздух. И, не обращая внимания на исходящую паром воду на плите, принялась с остервенением отмывать руки. Рукомойник позвякивал, когда она ладонью била снизу вверх по «язычку», и вода со звоном проливалась из чаши и стекала в лохань на полу. Рассохшееся, все в темных трещинах мыло давало обильную пену. Девушка видела, что руки стали чистыми, но все равно терла их одна об другую, еще и еще…
А потом Алена сварила бульон. Крепкий, с прозрачными радужными пятнышками жира, наваристый и совершенно прозрачный. И лапши наделала так же, как делала бабушка. Лапши бабушка Тося всегда делала много, и, подрастая, Катя все чаще помогала ей: то поджаривала раскатанные пласты перед нарезкой, то тесто вымешивала.
– А ты муки под него, муки, – руководила с улыбкой баба Тося.
– Так тогда не лапша, а мука сплошная получится, – неуверенно тянула Катя.
– Ну так шо? Хай буде, не жалко!
Когда в школе Катин класс проходил «Обломова», Катя прочла описание того, как Обломов смотрел на локотки своей жены Агафьи Пшеницыной, когда та хлопотала на кухне. И тут же вспомнила бабу Тосю. У нее были такие же полные мягкие руки с ямочками на локтях, ласковые, но сильные и проворные, когда это требовалось. И смотреть на них было одно удовольствие.
И вот теперь ее дочь, Алена, на памяти Кати никогда, ни разу не участвовавшая в приготовлении, поставила перед Катей тарелку с ниточками лапши, плавающими в прозрачном наваристом бульоне вместе с мелко порубленной зеленью. Будто сама баба Тося стояла у плиты все это время. Катя даже не подозревала, что мать умеет делать так же – за всю жизнь та никогда не варила это блюдо дома, в Москве.
Видя Катин взгляд, Алена нахмурилась.
– Не будешь?
– Буду.
– Кушай. Это вкусно, – словно спрашивая или уговаривая, неуверенно пробормотала Алена.
И Катя ела. Обжигая язык и исходя потом. И это правда было вкусно.
Назавтра вернулась из Крыма Настена Сойкина… Она заскочила ближе к обеду, загорелая, с радостными глазами и громким южным говорком, и слопала две тарелки супа. Кате в это время дня становилось дурно от самой мысли о горячей пище – летом из-за этого она почти не ела и худела еще больше. Вчерашняя лапша была не в счет. А вот Настю жара, напротив, нисколько не смущала. Она с аппетитом хлебала бульон, от которого лениво поднимался пар. Выгоревшая майка открывала ее полненькие плечи и налившуюся грудь.
Настя поминутно стреляла глазами на подметающую пол Алену, и когда та вышла за порог, зашептала:
– Ты завтра идешь?
– Куда? – не поняла Катя.
Настя вытаращила глаза:
– Тю! С ума сошла? Все ж только…
Входная дверь впустила поток горячего воздуха с улицы – и Алену. Настя замолкла на полуслове, и было видно, как она с трудом сдерживает нетерпение. Ей пришлось ждать, пока Катя помоет посуду и переоденется, чтобы идти на речку. Наконец, захватив с протянутой через двор бельевой веревки полотенце и кликнув Найду, они вышли в сад и стали спускаться вниз. Сойкина, одергивая явно маловатую ей, несколько раз перелицованную юбку, оглянулась на окна дома.
– Ну, так идешь или нет?
– Да куда? Можешь толком сказать-то?
– Ну ты даешь, – закатила глаза Настя. – Завтра ж Иван Купала!
Естественно, Катя знала о таком празднике. В школе, небось, Гоголя все читали, «Вечер накануне Ивана Купала» и прочую чертовщину. И даже если завтра этот самый день – пусть. Только вот какое отношения это все имеет к ним?
Видимо, недоумение проявилось на ее лице, потому что Настена даже причмокнула от предвкушения:
– Ну, подруга… – и выдержала паузу, такую долгую, что Катя успела пожать плечами и продолжить путь.
– Ладно-ладно, ну шо ты сразу как маленькая! – догнала ее Сойкина и зашагала рядом, отмахиваясь от назойливых мух хворостиной. – Завтра вечером будут за мостом праздновать! Всем поселком. Прямо как раньше, ну, до революции еще. Прикинь?
Кате тут же представилось древнее действо с прыганием через костры, хороводами и венками на воде. Ну да, ага, в конце двадцатого века, как же.
– И, ясное дело, всем поселком через костры прыгать будем…
– А вот будем! Евграфов в город ездил, они ж там мэра по весне выбрали, так там на Троицу теперь три дня гуляют. Такой новый… как сказать-то… традиция, короче, новая. Не день же пионерии! И Евграфов захотел в нашем районе тоже какую-нибудь традицию ввести. Собезьянничал. Решил, будем Ивана Купалу праздновать. А что, очень даже…